единение. Необходимо, чтобы за всех думала одна голова, чтобы путь всем указывала одна рука. Под чье знамя встанем?" — раздумывал Бекназар, сидя на чубаром скакуне.

В Сефит-Булане, у мазара[65], над которым развевалось зеленое знамя пророка, обычно останавливались беки поклониться святой могиле, принести в жертву белого верблюда. А Исхак, спустившись через перевал из Чаткала, останавливался у могилы Эр-Эшима в Ала-Буке.

Достигнув Тупрак-Беля, Бекназар натянул поводья коня. Две дороги перед ним: одна ведет налево, в Сефит-Булан, другая — направо, в Ала-Буку. "Нет, не увидим мы знамени пророка над святой могилой, — решил после недолгого раздумья Бекназар, поворачивая коня вправо. — Мы поклонимся праху Эр-Эшима. Эр-Эшим погиб за народ!.." Войско двинулось вслед за предводителем.

На могиле Эр-Эшима Исхак повелел соорудить мавзолей из красного кирпича. Поклоняться этой могиле вскоре вошло в обычай у тех, кто решил посвятить свою жизнь борьбе за народное дело. Да и простой путник не минует мавзолей, обязательно свернет к нему…

Бекназар подъехал к мавзолею.

У могилы в это время молился, беззвучно шевеля губами, какой-то старик. Помолился и Бекназар. Потом он обошел мавзолей кругом, долго разглядывал сложенную затейливым узором ограду.

Старик был дряхл. Легким белым пухом курчавилась коротко подстриженная бородка. На голове у старика — шапка с высоким верхом, с узенькой оторочкой из мерлушки. Одет он в раскрытую на груди чистую миткалевую рубаху, поверх нее — полушелковый полосатый халат.

— Почтенный старец, позвольте узнать, кто вы? — спросил Бекназар.

Старик отвечал горестно и просто:

— Что там расспрашивать, эр-джигит! Мы из рода курама. Эр-Эшим был моим желанным приемным сыном.

Старик произнес имя Эшима — и у Бекназара отчего-то дрогнуло сердце. Желая подбодрить старика, он сказал:

— Вы знаете, аксакал, как говорят у нас, тот герой, кто защищает народ, встречая врага лицом к лицу. Тот герой, кто умирает не на мягкой постели, а в сражении с врагом. Не склоняйтесь под бременем горя. Нет вашего сына, но жив народ, который он любил.

Старик покачал головой:

— Как не горевать! Состарила меня совсем, к земле пригнула его смерть… Мы уже месяц здесь. Я посадил возле могилы долголетнюю чинару, посадил несколько карагачей. Разрастутся, раскинут благодатную тень, станут, бог даст, приютом для птиц…

— Отец!

Со стороны мазара раздался этот негромкий, испуганный возглас. Выбежал откуда-то мальчуган лет пяти. Но звал не он — голос был женский, И действительно — из-за мазара показалась было одетая в черное женщина и тотчас скрылась вновь.

Мальчик обнял старика за шею. Старик гладил ребенка дрожащей рукой, что-то ласково приговаривая. Мальчик пошептал ему на ухо, то и дело бросая косые взгляды на незнакомца, с которым разговаривал дед. Старик тихо ответил: "Сейчас".

И еще раз дрогнуло сердце у Бекназара, когда он увидел лицо ребенка. Взглянул еще, попристальней: "Лицо Эшима?" Старик, заметив, как внимательно смотрит он на мальчика, спрятал лицо внука у себя на груди — еще сглазит, не дай бог! "Иди к своей маме, родной, пускай приготовит лошадей, мы поедем в аил…" Но мальчишке любопытно, он успел-таки поглядеть еще раз на могучего незнакомца в военном снаряжении. "Чернобровый, лицо светлое, скулы узкие… — отмечал мысленно Бекназар. — Но глаза другие… Глаза совсем другие… У наших родичей таких не бывает!" И тут же мелькнуло: "У него могут быть материнские глаза!" Он никак не мог вспомнить. Ведь Айзада никогда не подымала глаз! Хотелось спросить старика, но удержал себя. "Брось, неприлично расспрашивать убитого горем человека на могиле единственного сына, кем ему приходится, от кого родился этот мальчик!"

Старик словно прочел мысли Бекназара.

— Внук это мой… — сказал он. — Единственный сын моего единственного…

— Ну вот! — с неожиданным для самого себя облегчением ответил Бекназар. — Я и толкую, что нет у вас причины отчаиваться. Нет батыра — остался его потомок. Крепитесь, у вас есть опора, мой почтенный!

— Тысячу раз спасибо на добром слове, батыр! — старик молитвенно провел ладонями по лицу, поднялся и ушел вместе с мальчиком за мазар.

Бекназар направился к войску. Завидев его, воины начали садиться в седла. Два джигита бегом подвели Бекназару коня.

"У всех впереди смерть. Но великий бог такую смерть должен даровать любимым своим рабам. Эр-Эшим умер за народ. А что сказать о моем Эшиме? Ушел, пропал без вести. В темную пучину уронил я свое золотое кольцо!" размышлял по пути Бекназар.

Султанмамыт вместе с двумя одетыми в траур женщинами спускался в аил, ведя в поводу оседланного детским седлом серого четырехлетку, на котором сидел мальчик. Бекназар смотрел им вслед и чувствовал, как снова неспокойно колотится сердце…

В тот же день Бекназар со своим войском присоединился к Исхаку.

Летом 1875 года с новой силой вспыхнуло восстание, охватив земли по берегам Нарына до самой Карадарьи, распространилось на аймаки Когарт, Узген и Алай; к нему примкнули киргизские и узбекские роды, обитающие на равнине. Исхак без боя занял Андижан.

…В саду прохладно. В зеленоватой воде пруда играют красно-золотистые рыбки. В густой листве чинары поет соловей. Склоняют отягощенные плодами ветви фруктовые деревья. По всему саду вьется выложенная разноцветным кирпичом и обсаженная с обеих сторон цветами дорожка. И журчит, журчит, не умолкая, прозрачная вода в небольшом арыке.

В бархатной ермолке, в длинном легком халате внакидку, обутый в красные сафьяновые туфли без задников, гуляет Абдурахман по дорожке, безразлично поглядывая по сторонам, — думает. Вот он останавливается возле пруда, но даже не осознает, почему и где остановился, не видит, как играют золотые рыбки, не слышит, как поет соловей. "Потоп надвигается, настоящий потоп", — хмуро бормочет он и идет дальше. "Это все он. Все он натворил, испортил дело. Много ли нужно было народу? Горцы нравом своим что орлы. Радуются не добыче, а победе. Им довольно было бы того, что их уважили, говорили с ними, как с равными. А теперь! Попробуй-ка остановить сель, когда он набрал силу…" Внимание Абдурахмана ненадолго привлекает опустившаяся на цветок пчела, он наклоняется рассмотреть, как она собирает сладкий сок, но тут же забывает о пчеле, захваченный новым потоком тревожных размышлений. "Разве только горцы-кочевники страдали от притеснений? Здесь, на равнине, земли у дехкан становилось все меньше, а у купцов в лавках гнили товары. Кто в этом виноват? Он, и только он! Во всем виноват он один…" Кудаяр-хан окончательно потерял уважение. А он, Абдурахман, нет. Все войско в ханстве находится у него под началом, а с народом, который поднялся на борьбу, он, возможно, сумеет найти общий язык на правах кровного родства. Заложив руки за спину, Абдурахман