Шрифт:
Закладка:
Франсиско Луису Бернардесу
Усадьба Альвеар: между улицами Никарагуа, Ручей Мальдонадо, Каннинг и Ривера. Множество незастроенных пустырей, следы упадка.
Это слова тоски
о колоннах ворот, ложившихся тенью
на немощеную площадь.
Это слова тоски
в память о длинном косом луче
над вечерними пустырями.
(Здешнего неба даже под сводом аркад
было на целое счастье,
а на пологих крышах часами лежал закат.)
Это слова тоски
о Палермо глазами бродячих воспоминаний,
поглощенном забвением, смертью в миниатюре.
Девушки в сопровожденье вальсирующей шарманки
или обветренных скотогонов
с бесцеремонным рожком 64-го года
возле ворот, наполнявших радостью ожиданья.
Смоковницы вдоль прогалин,
небезопасные берега Мальдонадо —
в засуху полного глиной, а не водою —
и кривые тропинки с высверками ножа,
и окраина с посвистом стали.
Сколько здесь было счастья,
счастья, томившего наши детские души:
дворик с зацветшей куртиной
и куманек, вразвалку шагающий по-пастушьи,
старый Палермо милонг,
зажигающих кровь мужчинам,
колоды креольских карт, спасенья от яви,
и вечных рассветов, предвестий твоей кончины.
В здешних прогалах, где небо пускало корни,
даже и дни тянулись
дольше, чем на каменьях центральных улиц.
Утром ползли повозки
Сенеками из предместья,
а на углах забегаловки ожидали
ангела с дивной вестью.
Нас разделяет сегодня не больше лиги,
и поводырь вспоминающему не нужен.
Мой одинокий свист невзначай приснится
утром твоим уснувшим.
В кроне смоковницы над стеною,
как на душе, яснеет.
Розы твоих кафе долговечней небесных красок
и облаков нежнее.
Дорогой воспоминаний
Мои воспоминания о домашнем саде:
благословенная жизнь растений,
жизнь учтивая, – тайной покрыта,
взлелеяна она людьми.
Пальма самая высокая под здешним небом,
птичий домик воробьев;
виноградная лоза с черным виноградом,
летние деньки дремали в ее тени.
Крашеная мельница:
трудолюбиво на ветру эпох старинных колесо,
гордость дома нашего, ведь у других
текла река под чашечками черпаков.
Подвал по кругу в основании дома —
у сада голова шла кругом,
и страшно было заглянуть сквозь щелку
в подземелье, полное воды искусной.
Сад, перед решеткой завершали путь свой
терпеливые извозчики,
и грубый карнавал ошеломлял
оркестром шумным бродячих музыкантов.
Амбар, укрыватель преступлений,
занимал он угол сада;
но у тебя тростник был, чтобы править копья,
и воробьи, чтобы прочитать молитву.
Сон твоих деревьев по ночам
со сном моим всегда сливался,
и опустошение сороки
заразило древним страхом кровь мою.
Твои редкие ветки у основания
для нас становились географией;
холм был «земляной горою»
и смелость – его откосом.
Сад, я прочту свою молитву,
чтобы никогда не забывать:
воля или случай тень отбросить —
были твоими деревьями.
Исидоро асеведо
По правде говоря, не знаю я всего о нем —
разве что набор названий, мест и дат:
обманы слова, —
но с дрожащим почитанием я отвоевал его последний день,
не тот, что видели другие, а собственный его,
хочу отвлечься от своего предназначенья, чтобы об этом написать.
Верный говору портеньо за игрой в труко,
альсинист, рожденный на лучшей стороне Арройо-дель-Медио,
комиссар на старом рынке в Онсе,
комиссар третьего района,
он ринулся в сраженья, лишь Буэнос-Айрес захотел того,
в Сепеде, и в Павоне, и на берегу Корралеса.
Но голос мой принимать его сраженья не обязан,
потому что их унес мой дед в невесомость сновиденья.
Потому что то, о чем другие создают стихи,
он отправил в сновиденье.
Когда легочный отек подтачивал его
и жар терзал его лицо,
он собрал свидетельства живые памяти своей,
чтобы измыслить этот сон.
Случилось это в доме на улице Серрано,
в девятьсот пятом, знойным летом.
Во сне его два войска
сошлись в тени сраженья;
он перечел отряды все, знамена и подразделенья.
«Командиры в данный миг ведут переговоры», —
сказал он громко, надеясь, что его услышат,
и приподняться захотел, чтобы увидеть их.
Он провел осмотр в пампе:
увидел он пересеченку, на ней пехота смогла бы продержаться,
и плоскую равнину, на ней атака конницы была неотразима.
Провел он смотр последний,
собрал он сотни лиц, которых, не ведая о том, знает
человек на исходе своих лет:
бородатых лиц, что будут таять на дагеротипах,
лиц, что были рядом с ним на мосту Альсина и в Сепеде.
Он грубо вторгся в прошлое свое,
чтобы свершить бесплотный подвиг, на который
обрекала его вера, но не слабость;
собрал он армию теней портеньо,
чтобы они его убили.
Вот так в спальне с окнами в сад
за родину погиб он в сновиденье.
Для меня в старинную метафору обернули его смерть; я не поверил.
Я слишком юным был, не знал тогда о смерти, был бессмертным;
и долго я искал его, бродя по комнатам без света.
Ночь перед погребеньем у нас на юге
Летисии Альварес де Толедо
По случаю смерти —
мы повторяем никчемное имя тайны, не постигая сути, —
где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,
позабытый дом, которого мне не увидеть,
а он меня ждет всю ночь
со свечами, горящими в час, когда люди спят,
спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,
почти нереальный с виду.
