глубины,

Где мы читаем – странные раввины! —

Наоборот написанные строки.

Король на вечер, лицемерный Клавдий,

Не думал, что и сам лишь сновиденье,

Пока не увидал себя на сцене,

Где мим без слов сказал ему о правде.

Зеркал и снов у нас в распоряженье

Не счесть, и каждый день в своей банальной

Канве таит иной и нереальный

Мир, что сплетают наши отраженья.

Бог с тайным умыслом (я понял это)

Свои неуловимые строенья

Воздвиг для нас из тьмы и сновиденья,

Недостижимого стекла и света.

Бог создал сны дарящую во мраке

Ночь и зеркал немые отраженья,

Давая нам понять, что мы – лишь тени.

Лишь прах и тлен. Отсюда – наши страхи.

Эльвира де Альвеар

Она владела всем, но постепенно

все потеряла. Мы ее узрели

в доспехах красоты. Сперва заря

и ясный полдень со своей вершины

открыли ей прекраснейшие царства

земные. Вечер эти краски стер.

Благоволение светил (сплетенье

бессчетных и незыблемых причин)

дало ей денег, властных над пространством,

как сказочный ковер, привычку путать

желанье с обладаньем, дар стиха,

что обращает подлинные муки

в далекий ропот, музыку и символ;

ей страсть была дана, кипенье крови,

пролитой под Итусайнго́, и тяжесть

венков лавро́вых, радость потеряться

в реке времен (река и лабиринт)

и в угасанье красок предвечерних.

Она всего лишилась. Лишь одно

осталось с ней: высокая учтивость

ее вела до завершенья дня,

уже за гранью бреда и заката,

почти по-ангельски. Лицо Эльвиры

мне навсегда запомнится улыбкой,

так было в первый и в последний раз.

Сусана Сока

Любила наблюдать, раздумчива, тиха,

Вечерние расплывчатые тени,

Следить мелодии хитросплетенье,

Жить каверзной гармонией стиха.

Не из карминовых основ банальных

Ее судьба изящно сплетена:

Мерцают серые полутона

В регистре различений минимальных.

В лукавый лабиринт ступить не смея,

Извне бросала любопытный взгляд

На толпы, что снуют среди оград,

В неисчислимых зеркалах тускнея.

Но боги, не вступающие в игры,

Ее предали огненному тигру.

Луна

Не помню, где читал я, что в туманном

Прошедшем, когда столько совершалось,

Присочинялось и воображалось,

Задался некто необъятным планом —

Все мироздание вместить до точки

В единый том и, тяжело и много

Трудясь над книгой, подошел к итогу

И шлифовал слова последней строчки.

Но только по случайности, из теми

Вдруг выхватив глазами закругленный

Рожок луны, он понял, посрамленный,

Что позабыл луну в своей поэме.

Пусть выдуман рассказ, но из былого

Он нам доносит что-то вроде притчи

О том, как безнадежен наш обычай

Свою судьбу разменивать на слово.

Суть ускользает. Этой потайною

Ущербностью отмечена любая

История, увы, не исключая

И всех моих перипетий с луною.

Где в первый раз я видел диск чеканный?

Не помню. Может, в прежнем воплощенье

Из греческого старого ученья?

Во дворике у смоквы и фонтана?

Есть в жизни среди многого, что было,

Часы других отрадней и роднее, —

Таков был вечер, когда вместе с нею

Смотрели мы на общее светило.

Но ярче виденного въяве света

Огонь стихов: не знавшая пощады

Та dragon moon из колдовской баллады

И месяц, кровеневший у Кеведо.

Луна была кровавою и алой

И в Иоанновом повествованье —

Той книге ужаса и ликованья,

Но все же чаще серебром сияла.

Оставил Пифагор своей рукою

Посланье кровью на зеркальной глади,

А прочитали (по преданью), глядя

В луну, как будто в зеркало другое.

Все злее и громадней год от года

Волк, скрывшийся за чащею стальною,

Чтоб наконец расправиться с луною

В заветный час последнего восхода.

(Об этой тайне помнит Север вещий,

И в тот же страшный день светил померкших

Опустошит моря нечеловечий

Корабль, что слажен из ногтей умерших.)

В Женеве или Цюрихе, к поэтам

Причисленный судьбой, без промедленья

Я принялся искать определенья

Луны, себя измучив тем обетом.

Трудясь без отдыха, как все вначале,

Я истощал реестрик небогатый,

Боясь, что у Лугонеса когда-то

Янтарь или песок уже мелькали.

Из кости, снега (и другого сора)

Сменялись луны, освещая строки,

Которые, конечно же, в итоге

Так и не удостоились набора.

Мне чудилось: поэт между живыми —

Адам, что с несравненною свободой

Дарит вещам земного обихода

Единственное подлинное имя.

От Ариоста я узнал чуть позже,

Что на Луне есть все, чему возврата

Нет, – канувшее время, сны, утраты

И обретенья (что одно и то же).

Я различал трехликую Диану —

Итог Аполлодорова урока;

Гюго дарил мне серп златочеканный,

Один ирландец – черный символ рока.

Пока же, наклонясь над этой бездной,

Вылавливал я лу́ны мифологий,

Я мог увидеть, вставши на пороге,

Ежевечерний диск луны небесной.

Теперь я знаю: есть одно земное

И ей лишь подобающее имя.

Разгадка в том, чтоб, не томясь другими,

Смиренно называть ее луною.

И не перебирая под рукою

Метафоры, одна другой неверней,

Гляжусь в таинственный, ежевечерний

Диск, не запятнанный моей строкою.

Вещь, слово ли, луна – один из знаков

В запутанном Писании вселенной,

Куда включен любой земной и бренный

Удел,