Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемки

шесть-семь безглавых торсов плелись эскортом трупа.

– И этим кордовашкам владеть душой моею? —

мелькает у Кироги. – Шуты и горлопаны!

Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,

чем коновязи пампы забиты в землю пампы.

За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.

«Кирога!» – эти звуки железо в дрожь бросали.

И мне расстаться с жизнью на этом взгорье диком?

Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть сабли?

Но у Барранка-Яко не знали милосердья,

когда ножи вгоняли февральским ясным полднем.

Подкрался риоханец на всех одною смертью

и роковым ударом о Росасе напомнил.

И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,

покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,

где рваные солдаты и призрачные кони

сомкнулись верным строем при виде грозной тени.

Превосходство невозмутимости

Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные метеоры.

Гигантский неведомый город торжествует над полем.

Уверясь в жизни и смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.

Их день – это алчность брошенного аркана.

Их ночь – это дрема бешеной стали, готовой тотчас ударить.

Они толкуют о братстве.

Мое братство в том, что мы голоса одной на всех нищеты.

Они толкуют о родине.

Моя родина – это сердцебиенье гитары, портреты, старая сабля

и простая молитва вечернего ивняка.

Годы меня коротают.

Тихий как тень, прохожу сквозь давку неутолимой спеси.

Их единицы, стяжавших завтрашний день.

А мне имя – некий и всякий.

Их строки – ходатайство о восхищенье прочих.

А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.

Молю не о вечных красотах – о верности духу, и только.

О строке, подтвержденной дорогами и сиротством.

Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизни

неспешно, как путник издалека, не надеющийся дойти.

Монтевидео

Вечер душе, как уставшему – путь под уклон.

Ночь осенила крылом твои плоские крыши.

Ты – наш прежний Буэнос-Айрес, который все дальше с годами.

Твои камни пушатся нежностью, как травой.

Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,

потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.

Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,

зори благословляют тебя перед тем, как зажечь мои окна.

Город звучный, как строка.

Улицы уютные, как дворик.

Листок, найденный в книге Джозефа Конрада

Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,

день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.

День вас находит щелкой в соломе занавески,

равнинною горячкой и жаром побережья.

И только ночь бездонна и чашей, полной теми,

стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,

где люди в томных лодках взирают на созвездья

и огоньком сигары отмеривают время.

Узор в далеком небе душистым дымом скраден.

Окрестность безымянна, прошедшее стирая.

Мир – это лишь скопленье размытых, нежных пятен.

Любой поток здесь – райский, и всякий – житель рая.

День плавания

Море – несоразмерный клинок и полнота нищеты.

Вспышка переводима в гнев, родник – во время, а подземные воды – в приятие очевидного.

Море – одинокий слепец.

Море – древний язык, не разгаданный мной.

В его глубинах заря – простая стена, беленая, глинобитная.

С его границ дымным облаком поднимается ясный день.

Непроницаемо, как резной камень,

море способно выстоять перед многими днями.

Каждый вечер – пристань.

Взгляд, исхлестанный морем, уходит в небо:

в последнее нежное побережье, синюю глину вечеров.

Сладкая близость заката над хмурым морем!

Облака будто ярмарочные огни.

Новый месяц зацепился за мачту.

Этот самый месяц мы оставили под каменной аркой, а теперь его свет веселится в ивах.

Мы с сестрой на палубе преломляем вечер, как хлеб.

Дакар

Дакар – на перекрестке солнца, пустыни и моря.

Солнце скрывает от нас небосвод, песок подстерегает нас на пути, море – само злопамятство.

Я видел вождя племени в одеянии, лазурь которого жарче полыхавшего неба.

Мечеть – рядом с историком – сверкает чистым огнем молитвы.

Полдень отодвигает хижины, солнце, словно воришка, карабкается по стенам.

У Африки – собственная судьба в вечности: подвиги,

идолы, царства, непроходимые джунгли, мечи.

Я смог добраться – до сумерек и до селенья.

Обещание в открытом море

Родина, я не обрел твоей близости, но у меня твои звезды.

Глубь мироздания их изрекла, а теперь в благодати теряются мачты.

Звезды слетели с высоких карнизов, как стая испуганных голубей.

Звезды поднялись из патио, где водоем – звонница, перевернутая меж двух небес.

Звезды взвились из растущего сада, чей беспокойный шелест темными водами подступает к подножью стены.

Явились из захолустных закатов, гладких, как заросший сорной травой пустырь.

Звезды бессмертны, звезды неистовы, в вечности с ними не сравниться ни одному народу.

Перед стойкостью звездных лучей людьми населенные ночи свернутся, как палые листья.

Звезды – край невиданной ясности, и как-то случилось, что моя родная земля в их стихии.

Почти страшный суд

Мое праздношатание по улицам вольготно живет в ночи.

Ночь – долгий и одинокий праздник.

В глубине души чувствую, что я прав, и горжусь собой.

Я свидетель мира, я исповедуюсь в необычайности мира.

Я пел о вечном: о яркой строптивой луне, о ланитах, лакомых для любви.

Я чествовал стихами город, меня сжимающий стенами,

и предместья, живущие на разрыв.

Меня изумляет то, что других заземляет.

Перед песней несмелых поджигаю голос закатом.

Предков по крови и предков по грезам прославляю и воспеваю.

Я был, я есмь.

Твердыми