Лишь только против света дня казалось, что в шатре темно; на самом деле сумрак разгоняло множество магических огней — мертвых и неподвижных по сравнению со светом настоящим и живым. В густой застойной тишине от них делалось жутко.

Девка, разинув рот, смотрела, как они парят, как блеклая белесая голубизна расцвечивает все в свои оттенки. Йотван пихнул ее в загривок, чтоб не отставала.

Шатер был почти пуст — без малого все раненые вышли кости греть, а полусестры отдыхали где-то по углам, укрытые тенями. В игре зловещих резких контуров не сразу можно было различить почти что неподвижный силуэт целительницы — одни глаза скупо следили за вошедшими.

Орденский плащ скрывал грузное тело; сразу над воротом — мясистый второй подбородок, выше — морщины и уродливые старческие пятна. Седые волосы в магическом свету казались синеватыми, а неживые неподвижные глаза — еще мертвей и неподвижней наколдованных огней. В старухе жизнь едва ли теплилась.

— С запада? — только и спросила она безучастно.

Йотван кивнул и подтвердил. Девка из-за его спины разглядывала то целительницу, то парящих светляков. Рыцарь не удивлялся ее поведению и сдерживался, чтобы не отвесить подзатыльник — для мелюзги, росшей в селе, обыкновенную колдунью встретить — дело необычное, а уж целительницу… С таким-то редким даром они все наперечет.

Особенно теперь.

Йотван на миг задумался, скольких сестер похоронили те из них, кто возвратился с Полуострова.

Старуха девку вовсе игнорировала, Йотвана поманила пальцем. Он морду искривил с такого обращения, но промолчал — эта, под черным ватмалом с зеленым пламенем, женщина знатная, а не безродная сопля, едва ли разменявшая третий десяток, как те серые плащи. И пусть по ней и не сказать, какой же из семи Великих Домов Лангелау породил ее, а все-таки кому-то из них она верная дочь.

А впрочем, из шести. Вряд ли бы женщину из Мойт Вербойнов посадили здесь — найдется ведь какой-нибудь озлобленный брат, слишком много видевший на их земле, и слишком много там оставивший… Целительницами вот так раскидываться Орден бы не стал.

И Йотван молча подошел, не пререкаясь. А женщина, въедливо щурясь, пальцы сжала на его руке — хватка до боли цепкая и резкая, точно у сокола. И он почти ждал боли от когтей — но вместо этого целительница его отпустила чуть ли не брезгливо.

— Здоров, — угрюмо буркнула она. — А девка что?

— Девка из Мойт Вербойнов.

Женщина подняла глаза.

— Ну и зачем ты ее притащил? Как будто мало этих нечестивцев набежало с Полуострова.

— Оттуда набежали орденские братья, не побоявшиеся ради веры поднять руку на родную кровь. Все нечестивцы догнивают там, среди чумы и мертвецов.

Целительница пропорола его взглядом и не стала отвечать — к малявке потянулась. Та ближе не шагнула — жалась в стороне, едва ли не скулила; опасалась. Йотван не церемонился: еще раз хлопнул по загривку, подтолкнул — и девка пролетела в руки женщине, не пикнула, только лишь зыркнула. В глазах снова не осень — пламя. Очень злое.

Когда целительница цапнула ее за руку, девчонка зацепила на губе чешуйку и оторвала; на ранке набежала кровь. Зато не пискнула, ни когда пальцы сжались чуть не до кости, ни когда женщина вдруг дернула наверх рукав затасканной дырявой котты, и жесткая ткань содрала с нарыва корку ссохшегося гноя.

— Здоровы оба. Этой рану вычищу — и уходите.

Йотван почти не обратил внимания на тон целительницы; девке удивился. Он раны до сих пор не замечал: рукав-то длинный, без того весь грязный — пятно очередное видел, да и Духи с ним, а сама мелкая не жаловалась.

— Чего не говорила-то?

Девка, нахохлившись, молчала, а он почувствовал себя ужасным дураком и только больше взвился.

Целительница медленно переводила между ними снулые глаза и доставала нож и чистое тряпье. С мелкой не церемонилась — в пальцах зажала руку, как в тисках, взялась за дело, и голову не подняла, ни когда девка затряслась с испугу, ни когда та заскулила. Стерпела, впрочем, все равно достойно: не рыдала и не ныла, не пробовала вырваться, только еще сильнее губу закусила.

Женщина под конец стянула края раны магией, повязку туго наложила и взглянула строго. В тусклых глазах вдруг что-то шевельнулось, дрогнуло, и она, быстро отвернувшись, сунула девчонке что-то в руку.

— На. Заслужила. Умница, — слова целительница то ли выкаркала, то ли выплюнула. Голос — черствый, словно корка на лежалом хлебе.

Мелкая удивленно рассмотрела небольшой кусочек сахара на собственной ладони — быть может, с ноготок. Сначала не поверила, взглянула с удивлением, но после мигом сунула за щеку.

— Шпашибо, гошпожа! — и она заполошно поклонилась.

— Чего это ты вдруг расщедрилась? — больше чтоб раздражение стравить влез Йотван.

— С запада сахарные головы мешками прут. Поискрошили больше половины — вот и оставляют нам в подарок, — холодно отчеканила целительница.

Йотван едва ли представлял того, кто стал бы ей чего-нибудь дарить, но опускаться до настолько мелкой склочности не стал.

— Где тут пожрать и переночевать? — спросил он вместо этого.

— Жри у любого кашевара. А заночуй на дальнем берегу, там уже встал отряд. А еще лучше — не торчи тут, дальше отправляйся. В любой момент какая-нибудь тварь заразу да приволочет, — она цедила слова скупо и презрительно, даже не пробуя скрывать, что хочет, чтобы Йотван с девкой убрались скорее.

Он и сам рад — кивнул из вежливости, прочь пошел, и мелкую с собою поволок — та еле успевала пятками перебирать, подладиться под шаг все не могла. Уже на улице споткнулась, да чуть носом конское дерьмо не пропахала — еле успела выправиться, только сахар выплюнула ненароком.

И она замерла, уставившись на крошечный кусочек белизны среди уже заветривающей лежалой кучи. По неподвижности и по глубокому дыханию легко понять — удерживается, чтобы не зарыдать.

— Все, проворонила свою подачку — пасть дырявая, — лениво бросил Йотван. — Шевелись.

Она поволоклась за ним, но взгляда от кусочка сахара так и не отвела.

* * *

На дальний берег от кордона навели мостки — небрежные, кривые, ненадежные. Девка по ним шла боязливо, оступилась под конец — благо, уже на мелководье в камышах. Лягушек распугала, ногу промочила — и тем и отделалась — сущая ерунда. Но она все равно шла дальше тихая и хмурая — даже сильнее, чем после того, как выплюнула сахар.

Йотван