Поутру повели нас на репетицию. Местом действия этого каруселя был известный Розовый павильон. Тут был представлен праздник в стане союзных войск. Военные группировались на огромном пространстве перед павильоном; вдали виднелись лагерные палатки, знамена и разноцветные флаги, а последняя декорация, рисованная знаменитым живописцем Гонзаго, представляла швейцарские дома, холмы и горы. У всех военных имелись на правой руке перевязи; наши костюмированные артисты были перемешаны с победоносной гвардией, незадолго до этого воротившейся из славного своего похода.

Праздник начался 6 июня в 8 часов и продолжался до заката солнца, которое великолепно освещало эту картину. Над балконом Розового павильона был сделан красивый шатер, под которым помещался император с царственной своей семьей, а также принц Оранский, иностранные гости, посланники и весь двор.

В дивертисменте участвовали певицы Елизавета Сандунова и Екатерина Семенова. Они обе пели русские песни: первая мастерски их исполняла, вторая блистала в то время своей необыкновенной красотой и грацией. Знаменитый наш певец Василий Михайлович Самойлов пел куплеты, сочиненные на этот торжественный случай. К сожалению, об этом замечательном празднике я не могу дать теперь подробного отчета, хотя лично в нем участвовал: место, назначенное нашему кадрилю[14], было довольно отдаленно от главного места действия; к тому же я сам был очарован великолепным зрелищем, не видав до того времени ничего подобного.

Когда смерклось, по всему саду зажгли иллюминацию, в некоторых местах устроены были транспаранты с вензелями императора и принца Оранского. В той стороне, где помещался лагерь, запылали костры, военные оркестры и полковые песенники расставлены были по аллеям. Император с высоконареченными женихом и невестой и всей царской фамилией катались на линейках по саду. Шумный, веселый праздник не прерывался до восхода солнца, и тихая, теплая ночь довершала очарование момента.

Глава IV

Прошло уже несколько месяцев со дня поступления моего в Театральное училище, и я из приготовительного (танцевального) класса перешел в класс балетмейстера Дидло. Этот знаменитый хореограф был тогда в полном блеске своего таланта, и монополия его деспотически распоряжалась в театральном мире. Воспитывающиеся обоего пола, все без исключения, обязаны были непременно учиться танцевать, хотя бы имели страсть и способности к другим сценическим искусствам.

Конечно, для будущих актеров, актрис, певцов и певиц это дело не бесполезное: танцевальной гимнастикой приобретается сценическая ловкость. Музыкантам же, разумеется, танцы вовсе не нужны, но для балетной обстановки Дидло необходима была бесчисленная масса корифеев, фигурантов, фигуранток и статистов – и всё это плясало под его дудку, не говоря ни слова, начиная с самого начальства.

Внешность Дидло была очень оригинальна: он был среднего роста, худощавый, рябой, с небольшой лысиной; длинный горбатый нос, серые, быстрые глаза, острый подбородок. Вообще, вся его наружность была не больно красива… Высокие, туго-накрахмаленные воротнички рубашки закрывали в половину его костлявые щеки. Он постоянно был в каком-то неестественном движении, точно в жилах его содержалась вместо крови ртуть.

Голова его беспрестанно была занята сочинением какого-нибудь pas или сюжетом нового балета, и потому подвижное лицо его ежеминутно изменялось, а всю его фигуру то и дело подергивало. Ноги держал он необыкновенно выворотно и имел забавную привычку одну из них каждую минуту то поднимать, то отставлять в сторону. Эту штуку он выкидывал даже идя по улице, точно страдал пляскою св. Вита. Кто видел Дидло в первый раз, мог бы, конечно, принять его за помешанного, до того все его движения были странны, дики и угловаты. Вообще этот замечательный человек был фанатик своего искусства и всё свое время посвящал беспрерывным, неутомимым занятиям.

Первый балет, который он начал приготовлять при мне, был «Ацис и Галатея». Его давали в Малом театре (Большой театр тогда еще не был возобновлен после пожара) 30 августа 1816 года, в день тезоименитства императора Александра I. Мне назначено было изображать Меркурия и спускаться с самого верха. Честь довольно высокая, но не менее опасная. Помню я, как моя покойная матушка, узнав об этой воздушной экспедиции, пришла в неописуемый ужас!.. Она боялась, чтоб я не сорвался со своего полета, или чтоб меня не ушибли… После моего происшествия на Черной речке на мне должна была оправдаться пословица: «Кому быть повешену тот не утонет». На генеральной репетиции меня, раба Божия, нарядили в полный костюм мифологического Меркурия: под туникой был у меня корсет с толстым крючком на спине; к этому крючку прицеплялись проволоки, на которых я должен был повиснуть; на голове красовалась голубая шляпа с белыми крылышками, такие же крылышки были и на ногах; в руку дали мне золотой жезл, и я приготовлялся к своему заоблачному путешествию.

Душа бедного Меркурия уходила в пятки, и посланник богов, конечно, желал бы в ту минуту лучше провалиться сквозь землю (то есть под пол), чем лететь на небеса. Но судьба, а может, и молитва моей матери, отвратила от меня эту напасть. Я уж был повешен на крючок, меня подняли от полу аршина на три, как вдруг что-то наверху запищало – и Меркурий ни с места!.. Стоп машина! Она испортилась! Машинист Тибо полез на колосники (так называется верхний отдел сцены), суетился и кричал наверху, Дидло бесновался внизу а я висел между ними, как баран, как несчастная жертва, обреченная на заклание!.. Не помню, сколько времени я провисел между небом и землей, но наконец меня сняли с крючка, велели раздеться и сказали мне, что этого эффектного полета вовсе не будет.

Языческий Меркурий бросил свой кадуцей и, сняв шляпу, перекрестился обеими руками! А вместо неба я попал в воду: мне приказано было одеться тритоном, подвязали мне чешуйчатый рыбий хвост, надели на голову зеленый длинноволосый парик и поместили меня на заднем плане, в далеком море, в свиту Нептуна. Новая моя роль была и покойна, и не опасна: тут мне было, как говорится, море по колено и в буквальном, и в аллегорическом смысле.

На генеральных репетициях новых своих балетов Дидло всегда бывал неприступен и доходил зачатую до совершенного исступления. Малейшая ошибка или неисправность приводили его в бешенство: он рвал на себе волосы, бросал свою толстую палку и кричал неистовым голосом. К концу репетиции пот лил с него градом и он уже совершенно изнемогал и терял голос. Горе тому, кто подвертывался к нему в этот роковой вечер! Тут он себя не помнил и готов был прибить встречного и поперечного, особенно последнего, если бы тот осмеливался ему в чем-нибудь поперечить. Вспыльчивый