по службе не мог уйти далеко. Чуждый низкопоклонства и искательства, он был строгой, безукоризненной нравственности; честная гордость его души всегда возмущалась, видя или несправедливость начальства, или двуличность закулисных товарищей. Малейшее опущение по службе ему всегда казалось преступлением, он был чистый пуританин; понятно, что подобные люди никогда не проложат себе выгодной дорожки.

В домашнем быту он был строг и точен во всех своих делах и поступках. Честность, справедливость и глубокая религиозность (без ханжества) были лучшие его достоинства. У него постоянно имелась под рукой расходная книга, куда записывалась каждая истраченная копейка. Приведу здесь, для примера, один случай: как-то умер портной Разумов, который постоянно шил нам платье. Вдова его пришла после похорон к нашему отцу и горевала, что покойник, по своей беспечности, в последнее время не записывал в книгу своих должников и оставил ее в совершенной бедности. Отец тотчас же справился со своей расходной книгой, и оказалось, что и он еще не заплатил портному довольно значительную сумму. Отец тут же отдал деньги вдове, которая бросилась целовать его руку.

Отец мой, как старый, заслуженный актер, был в 1819 году назначен режиссером русской драматической труппы, но занимал эту должность не более двух лет, потому что она была не по его характеру.

Режиссер – посредник между товарищами и начальством, а в закулисном мире, где ежедневно сталкиваются столько личных интересов и самолюбий, особенно женских, посредником быть мудрено. Честному и правдивому человеку уладить это всё не под силу. Угождая начальству, он вооружает против себя подчиненных; потворствуя им в ущерб пользе дирекции, навлекает на себя неудовольствие начальства. Назначение ролей, ежедневные требования новых костюмов, перчаток, обуви и разных мелочей, интриги, сплетни, ссоры, зависть, дрязги и капризы – за всё это несет ответственность режиссер.

Отец наш был вообще доброй души человек, но не совсем ровного характера: подчас бывал вспыльчив и раздражителен. С нами он был довольно строг, хотя никогда не наказывал никого из нас: мы боялись одного его косого взгляда. Впрочем, и поведение наше не требовало строгих мер. Ни я, ни братья мои вовсе не были большими шалунами.

Житье наше на даче было для нас наслаждением. В половине лета матушка почти совершенно поправилась. К нам на дачу часто приезжали товарищи отца и матери по службе; чаще других бывала Евгения Ивановна Колосова с дочерью, Александрой Михайловной (которая впоследствии вышла замуж за моего брата Василия), Василий Михайлович Самойлов с женою, а также Величкин, Рамазанов, Боченков и другие. Однажды последние трое остались у нас ночевать; им отвели ночлег на сеновале, и я помню, как в тот вечер они у нас на дворе разыгрывали сцену из водевиля «Казак-стихотворец», пели народные песни, романсы и куплеты; все они были тогда люди молодые, веселые и любящие шутку.

Наступили каникулы; братья мои приехали к нам из города погостить на дачу. Тут мне вздумалось показать им свое удальство и похвастать, как я ловко умею грести: я пригласил их кататься на нашей лодке. Помню, что день был праздничный; отец и мать были заняты гостями, а мы, тотчас после обеда, взяли весла и побежали на берег Черной речки. Тут у плота была привязана наша лодка; братья сели в нее, а я хотел отпихнуть лодку от плота, но руки у меня сорвались, я бултыхнулся в реку и пошел, как ключ, ко дну.

Я чувствовал, как стал уже захлебываться… Но, вероятно, на крик моих братьев прибежал крестьянин Егор, хозяин нашей дачи, схватил меня за волосы и вытащил на плот. Меня потихоньку чтоб не пугать домашних, принесли в нашу комнату и переодели. Мать и отец узнали об этом происшествии уже полчаса спустя. Добрый Егор, разумеется, был награжден, меня пожурили и уложили в постель, напоив бузиной с ромом из опасения, чтоб я не простудился; но, слава Богу, никаких дурных последствий со мной не было. После этой катастрофы Егор сделался моим приятелем, а противная Черная речка – непримиримым врагом. К тому же мне строго было наказано не распоряжаться вперед нашей флотилией.

Благодаря превосходному лету матушка совершенно выздоровела, и в половине августа мы начали собираться в город, что, конечно, нам с сестрой было очень неприятно. Мы переехали с дачи на новую квартиру: на Офицерскую улицу, в дом купца Голлидея; этот дом тогда дирекция наняла для помещения артистов русской труппы, конторы театральной и нотной контор; тут же жили некоторые чиновники театрального ведомства, а внизу помещалась типография Похорского, который печатал афиши и был издателем многих театральных пьес. Во флигеле, выходившем на Екатерининский канал[7] находилась репетиционная зала. В верхнем этаже помещались хористы, или, как их тогда называли, «нарышкинские певчие», которые были приобретены театральной дирекцией у обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина. Их было человек тридцать: иные из этого хора впоследствии поступили в труппу Императорских театров. Так, например, тенор Шувалов, с прекрасным голосом, некоторое время певал первые партии в операх, но постоянно смешил публику своею неловкостью и неуклюжей фигурой; потом Байков, порядочный бас, но плохой актер; Семихатов и Петренко: первый играл маленькие роли, а второй занимал должность суфлера в операх и водевилях.

Нижний этаж этого дома с давних пор занят был трактиром, известным под названием «Отель-дю-Норд», который и доднесь существует там под тем же названием.

Этот трактир в ту пору был любимым сходбищем комиссариатских чиновников и некоторых актеров. Для холостых актеров, не державших своей кухни, подобное заведение было очень сподручно и удобно, но для женатых, любивших иногда кутнуть или пощелкать на бильярде, этот «Отель-дю-Норд» стал яблоком раздора с их дражайшими половинами, которые сильно роптали на это неприятное соседство, отвлекавшее мужей их от домашнего очага.

Наша квартира приходилась на Офицерскую улицу, против тогдашнего Мариинского института, куда, бывало, каждую неделю езжала вдовствующая императрица Мария Федоровна в шестерке цугом, с двумя гусарами на запятках.

Наша квартира была довольно тесновата, по многочисленности семейства; однако ж мы в ней кое-как разместились. Брат мой Владимир продолжал учиться во 2-й гимназии, куда и меня начали приготовлять. И месяца через два я поступил в гимназию вольноприходящим, те есть ходил туда ежедневно в 7 часов утра и в 6 часов вечера возвращался вместе с братом домой. Нам обыкновенно давали несколько денег на завтрак, который состоял из ситного хлеба с маслом или колбасой; по возвращении домой мы уже обедали…

Я был в гимназии года полтора; ничего особенного не могу припомнить о тогдашней моей жизни. Один только раз я был оставлен там ночевать, но не за леность,