своего. Если человек махнет на все рукой, то и будет постепенно покрываться, хотя бы как твои сапоги, известковой пылью. Поначалу он ее не заметит, а потом эта пыль начнет разъедать кожу. Считай, тут пропали сапоги, брат Дмитрий, — закончил Полынин.

Вскоре они вышли к тому месту, где Иволга делает крутой поворот. И тут Иван Парменович увидел то, чего хотел. Часть крутого берега вместе с травой в половодье сползла в омут, обнажив белый слой извести, на котором были хорошо заметны отпечатки подошв.

— Я тут ходил, — пояснил Митька.

— Очень хорошо, что ходил, — почему-то развеселился Иван Парменович, опускаясь на колени в белую пыль. — Так, глубина залегания, примерно… Ширина… Сколько же тут сотен тонн будет? Сейчас прикинем. Так… по всему видать, известь наносная. Значит, где-то выше ее много. Откроем, брат Дмитрий, у нас все впереди.

Глядя на довольного Полынина, за каких-то пять минут ставшего похожим на мельника, развеселился и Митька.

— Иван Парменович, вот вы говорили об известковой пыли, а сами-то…

— Нас она не разъест. Мы ее вовремя счистим, — так же весело ответил Полынин и подмигнул Митьке.

Уставшее солнце опускалось за зубчатый станеговский бор, когда Полынин и Митька вошли в деревню.

— Ну, брат Дмитрий, айда теперь ко мне в хату, — предложил Иван Парменович. — Пожуем что-нибудь, потолкуем.

— Не, — робко отказался Митька.

— Давай, давай, — Полынин дважды хлопнул по Митькиному плечу. — Меня, брат Дмитрий, не стесняйся.

— Хорошо, — вдруг согласился Митька. — Только вот сбегаю мать проведать.

Через час они сидели за выскобленным до желтизны столом и ели свежие огурцы с хлебом. Перед каждым из них стояла глиняная кружка с прохладным квасом.

— Люблю я их вот так, нерезаные, — говорил Полынин, обтирая ладонью пупырчатый огурец. — Хруст, словно музыка. А ты?

— Угу, — подтвердил Митька, не раскрывая рта.

— Особенно та еда хороша, которую сам вырастил или честно заработал, — продолжал агроном.

Митька при этих словах перестал жевать, в упор посмотрел в глаза Полынина.

— Ешь, ешь, — сказал Иван Парменович. — Никакого намека на тебя в моих словах нет. А вот о том, как жить дальше думаешь, потом спрошу.

— Зачем потом, — сказал Митька. — Я сейчас отвечу.

— Ну, ну, — одобрил его Полынин.

— Посадят меня, — выдохнул Митька.

— Н-да, — задумался Иван Парменович. — Такая перспектива неулыбчива. Может, все-таки, не посадят.

— Может. Но в милицию завтра идти надо.

— Ну, скажем, не посадят, потом куда?

— Как куда? В колхоз, домой, — удивился Митька. — Вы мне поверьте, Иван Парменович. Я, может, после отца второго такого человека, как вы, встречаю.

Полынин пристально посмотрел в глаза Митьки Степанова. В них он увидел искренность и решимость. Такие глаза лгать не могут.

— Давай, действуй, брат Дмитрий, — только и сказал он Степанову.

…Поутру из Дорожайки по дороге в райцентр шел парень в стираной ковбойке и начищенных до блеска кирзовых сапогах. Голову он держал прямо и ступал твердо. Это был Митька Степанов. В руке он держал брезентовую сумку, в которой лежали четыре куска взрывчатки. Шел, думал о чем-то своем. А в это время агроном колхоза «Северное сияние» коммунист Иван Парменович Полынин разговаривал о его судьбе с начальником милиции по телефону.

СЕДЬМОЙ ВОЛК

МОРОЗНЫМ вечером стая голодных волков ворвалась на прогулочную площадку фермы и зарезала годовалую телку. Доярки находились в помещении и не видели столь дерзкого налета. Услышав рев метавшихся в загоне животных, они выбежали на улицу, но было поздно. Никон Лазарев, деревенский охотник-любитель, предупрежденный доярками, направился по следам зверей. Когда он добрался до ближней ложбины, поросшей редким кустарником, то увидел здесь обглоданные кости, разорванную в клочья шкуру телки да алый притоптанный когтистыми лапами снег. Никон Лазарев по следам определил, что зверей было шесть штук. «Сыты, далеко не уйдут», — решил он и спокойно отправился в деревню Дорожайка.

Отяжелевшие после сытного обеда, звери залегли в четырех километрах от фермы, в небольшом еловом лесочке, раскинувшемся островком посреди заснеженного болота. Здесь волки и были вечером обложены Никоном Лазаревым и двумя другими охотниками. Обложены красными флажками замкнутым кругом, густо, надежно — не уйти.

— Утречком приедем и возьмем милашей, — сказал Никон, довольно потирая озябшие руки.

Никон Лазарев работал в колхозе кузнецом. Кряжистый, с веселыми карими глазами, несмотря на свои шестьдесят пять лет он не оставлял любимую работу. Заменить его в кузне было кому: выучил несколько колхозных парней ремеслу. Каждый раз думал так: «Введу в суть вот этого да и на покой уйду». Но парень выучивался, а Никон никак не покидал кузню. Последним учеником у него был Пашка Кулигин, ловкий, но хитроватый парень, имевший, на взгляд кузнеца, дурную привычку к месту и не к месту подмигивать левым глазом. По окончании учебы Никон сказал Пашке так:

— Знаешь, милаш, не резон тебе в этой кузне околачиваться. Вся молодежь к технике стремится, а тут… Иди, иди на механизатора… широкого профиля. Все туда подались. Выучишься, приедешь, к тому времени у нас, может, не эта развалюха будет дымить, а целый механический завод.

— Дядя Никон!..

— Так-то, милаш, — стукнул кузнец по наковальне молотком, дав понять, что упрашивать бесполезно.

Пашка спорить не стал. Невыгодно ему было спорить с отцом Нюшки, по которой он вздыхал день и ночь. «Еще не отдаст, медведь этакий», — думал он. А на уме Никона Лазарева было: «Уж если доведется иметь такого зятька, то пусть кроме кузни кое-что другое понюхает».

И Пашка вскоре уехал на курсы механизаторов в город.

На охоту в последние годы Никон ходил редко. Разве что в случае необходимости, как например, сегодня. На облаву он пригласил комбайнера Игоря Савинова да полевода Ивана Ерикеева — молодых колхозников, тоже кое-когда «балующихся ружьишком».

— А ведь, други, нам троим, пожалуй, с серыми трудно справиться, — вдруг произнес Никон Лазарев, когда охотники подъезжали в сумерки к деревне. — Нужен загонщик. Кого возьмем?

— Кто ружье имеет, — сказал Игорь Савинов.

— Ружье в деревне есть еще у Степана Кулигина, — вспомнил Иван Ерикеев — В случае чего, он