перенес забор на новое место. Потом люди поговаривали, что сенцо на колхозных лугах иногда покашивает, а потом продает приезжим из райцентра. Однако, поймай, когда кругом лес на десятки километров. Так и жил Кулигин на мельнице с женой да двумя детьми.

Но вот пришло время, что работы у Кулигина не стало. Колхоз перешел на денежную оплату, в Дорожайке построили пекарню, а муку для нее стали возить из районного центра. Кулигин перестал за мельницей следить, и она пришла в ветхость. Еще год после этого его семья жила на Шошеньге, почти ничего не делая для колхоза. Потом мельнику предложили переехать в Дорожайку. Скрепя сердце, но не показывая этого людям, он переехал. Ему помогли отстроиться. Так в Дорожайке появился новый добротный пятистенок. Вскоре дочь мельника уехала куда-то в город, а сам он с сыном Пашкой начал ходить на разные колхозные работы, наказав жене сидеть дома. Ничем особенным в колхозе Кулигин не отличался, разве что получил нелестный отзыв: «Этот рыбку меж пальцев не упустит».

…Из лесу Степан Кулигин вернулся с тяжелой ношей. Только успел он скинуть с плеч на крыльцо здоровенного волка, как около дома собралось почти полдеревни. Убить такого зверя — это все-таки событие, не частое даже для такой глухой лесной деревни, как Дорожайка.

— Нечего смотреть, проваливайте, — цыкнул Кулигин на любопытных, втаскивая убитого волка в сени.

— Обожди, Степан Яковлевич, не спеши, — вдруг шагнул к крыльцу кузнец. — Дай взглянуть.

— Что ж, за смотрины деньги не платят, — отметил Кулигин. — Завидуешь?

— Посмотрим, посмотрим…

Никон Лазарев вытащил волка на свет, внимательно его осмотрел. Потом, не говоря ни слова, сильным пинком швырнул труп зверя под ноги подошедших Игоря Савинова и Ивана Ерикеева.

— Вот он, други, тот, шестой…

— Он мой, мой, вы не смеете, — крикнул Кулигин, рванувшись с крыльца. — Меня на муху не поймаете.

— Уже давно поймался, — усмехнулся кузнец. — Белыми нитками шита твоя хитрость. Смотри, ведь не пулей, а картечью зверь-то убит, и уж никак не вчера.

— Вчера, а картечью-то сегодня добил, — не сдавался Степан.

— Игорь, сбегай за ветеринаром, — приказал кузнец.

Пока Савинов ходил за ветеринаром, люди стояли молча. Тут же находился и Пашка, приехавший на побывку. Степан часто моргал левым глазом, что-то бормотал в свое оправдание, не замечая даже сына.

Вот в круг с трудом протиснулся ветеринарный фельдшер.

— В чем дело? — весело спросил он.

— Определи, Пров Иванович, когда и чем убит вот этот милаш, — попросил Никон Лазарев, кивнув на зверя.

Пров Иванович осматривал волка недолго.

— Убит дней шесть-восемь назад, — наконец объявил он. — Картечью в голову. А вот по мертвому пулькой зря ляпнули, только шкуру испортили.

— Ну? — придвинулся к Кулигину Игорь Савинов. — Утаить хотел, один попользоваться премией и за шкуру получить.

— Шкурник, вот он кто такой, — сплюнул в снег Иван Ерикеев. — А мы с ним поделились по-честному.

— Эх, Степан, Степан, — укоризненно качая головой, говорил Никон Лазарев, — не компанейский ты человек.

А Кулигин, находясь в кругу односельчан, словно волк в окладе, боялся взглянуть людям в глаза и не находил слов в свое оправдание. Он по-прежнему не видел и Пашку, который тоже осуждающе смотрел на своего отца.

БЕЛЕНЬКИЙ ПЛАТОЧЕК

ВЕЧЕРОМ, после концерта, уборщица тетя Анфиса положила на стол двугривенный, значок сельскохозяйственной выставки, пустую бутылку и вчетверо сложенный носовой платочек ослепительной белизны.

Когда она ушла, я осмотрел «трофеи». Двугривенный мог обронить каждый. Относительно значка сельскохозяйственной выставки я тоже не сомневался. Их имели только двое: Павел Бойцов и Васька Задоров. Первый из них на выставке побывал и имел полное право носить значок. Васька не видал знаменитую выставку даже одним глазом, но значок носил.

Интересный парень этот Васька. Он страшно любит все блестящие предметы, которые можно прицепить к пиджаку. Однажды Задоров, собираясь в клуб и будучи под хмельком, прицепил к лацкану пиджака «Медаль материнства», за что девчатами был зло высмеян. Кстати, за эту страсть к значкам и медалям его прозвали Васькой Звенящим. Когда он пляшет, на его груди словно шеркунцы бренчат. Значок мог обронить только он.

Пустую бутылку я выбросил. Сомнений быть не могло, что ее засунул в печку не кто иной, как Сенька Горелышев, дружок Васьки Звенящего, хвастун и забияка.

Загадкой для меня оставался носовой платочек. Чистенький, он лежал передо мной развернутый и заставлял думать: чей? Аккуратными буквами на нем красными нитками вышито:

Я на беленьком платочке Вышивала А да Бы. Раньше дролю не любила, А тепере стала бы.

Чей?

Девушек у нас в колхозе много.

* * *

Я догадывался, кому принадлежит платочек, найденный тетей Анфисой, но вручать его владелице пока не спешил. Спросить же у меня о нем ни одна девушка не осмелилась.

И мне вспомнился один разговор, невольным свидетелем которого пришлось быть почти год назад.

Возвращался я тогда вечером из клуба к доброй старушке Анфисе Ивановне, у которой квартировал. Дело в том, что я родился не в этой деревне, а в городе. После же окончания культпросветшколы был направлен сюда и прижился. Народ здешний понравился да и работу свою ни на какую другую не желал променять.

Так вот, только я подошел к дому Анфисы Ивановны, вдруг с тесового крылечка слышится:

— Значит, ждала?

— Не ждала б, так не писала почти два года каждый день.

— Так в чем же дело?

— Мне надо подумать, Павел…

— Нюра?!.

— Не надо, не надо…

Я узнал их. Мужской голос принадлежал Павлу Бойцову, демобилизованному сержанту, тихому и скромному парню, над которым в колхозе кое-кто из парней нередко подсмеивался.

Дело в том, что Павел Бойцов, придя из армии, согласился работать на свиноферме. Его на правлении не уговаривали стать свинарем, а только