Шрифт:
Закладка:
Когда я в церкви, или когда слушаю проповеди либо просто умные и теплые беседы, или когда читаю труды Дмитрия Лихачева и очень важные сегодня свидетельства потрясений ХХ века из дневников думающих людей, или когда слушаю, как Бродский сам читает свои стихи, или как Эмиль Гилельс играет Чайковского, – я перестаю бояться. Они – мои молитвы. А без этих молитв я все время боюсь.
А за детей боюсь даже с ними. Боюсь, что дети не смогут быть счастливыми. Страх за детей – он и в церкви никуда не уходит…
Запах лета
Сегодня вернулись с мужем из деревни, как настоящие дачники: с ведром малины, ведром огурцов, корзиной смородины, с редиской, крыжовником, черносмородиновым вареньем. Пройти с этими дарами лета мимо хосписа не смогли.
Многие из пациентов были во дворе. Все своей жизнью жили: кто курит, кто гуляет, кто капризничает, кто кроссворды разгадывает, кто на журчащую в фонтане воду смотрит.
Мы ходили от одного к другому и всех угощали, клали кому в рот, кому в руку, кому на простыню, некоторые родственники пациентов сбегали за тарелочками в палаты. Кто-то только блаженно нюхал лесную малину, один молодой человек попросил разломить огурец, потом еще один. Хотел послушать, как хрустит. Почувствовать запах огуречной свежести… Короче, всех немного порадовали. Потом еще оставили для негуляющих немного. Домой донесли сильно меньше половины.
Но как же приятно видеть удивление в глазах пациентов: нам? из леса? сегодня собирали? для нас? Ведь если человек сам не в силах выехать на дачу и порадоваться своей смородине, мы с вами можем порадовать его прямо в палате – запах лета принести в палату можно всегда.
День рождения
Я всегда не любила свой день рождения. Ссорилась с мамой, что не хочу отмечать, просила, чтобы она не звала никого. Не знаю почему. Цветы и подарки обожала, конечно, и то, как мама всегда это обставляла: открываешь с утра глаза, а у кровати (как она успевала бесшумно всё поставить?!), потрясающе упакованное, лежит именно то, самое долгожданное – кукла из «Лейпцига» с открывающимися глазами, эластичные колготки цвета фуксии, как-ни-у-кого, джинсы-варёнки (божечки, нищее наше детство!), золотые тоненькие сережки-цепочки, билеты на «Лебединое озеро» в Большой, собрание сочинений Джеймса Хэрриота… И всегда букет тюльпанов с сиренью или пионы с сиренью. Всегда-всегда…
Потом, лет после девятнадцати, я поняла, что день рождения – это мамин день, и я стала отмечать его с родителями и дома: с вареной картошкой и селедкой и со спокойными и долгими разговорами про учебу-работу-мужа-книги-детство-политику, и только так. В Новый год еще можно было уехать куда-то, но в день рождения обязательно к маме – она мне тюльпаны, а я ей – фрезии…
Девочка с виолончелью
Вот сегодня утро мое началось с прекрасного воспоминания и с очень счастливых слез по папе, по его теплу и умению радоваться и отдаваться полностью тому, что происходит вокруг.
У папы зазвонил мобильный. Он, как всегда медленно, с недовольным видом человека, которого заставили выбраться из зоны комфорта, долго в прихожей извлекал телефон из кармана куртки, ворчал, что кто-то так упрямо и долго продолжает трезвонить во время завтрака (каша – это святое), но наконец ответил почти раздраженно: «Алло!»
Потом надолго затих, было видно, что внимательно слушает, и я подумала: какой-то робот, а может, что-то втюхивают, но по папиному лицу поняла – нет, слушал заинтересованно. Потом несколько обрывочных фраз, с паузами:
– Да, в Ташкенте (пауза).
– Да, на улице Дзержинского (пауза).
– Да, в школе Ким Чен Су (или как-то так звали какого-то корейского лидера, в честь которого была названа папина школа).
– Да, верно (пауза).
– Конечно помню, господи, я еще таскал за вами домой из школы тяжеленную виолончель!
Потом был разговор с вопросами, смехом, долгим молчанием из-за интересных деталей с той стороны, потом объяснение, как к нему пройти, адрес, метро… Я уже от любопытства изнемогала. Переминалась в кухне с ноги на ногу, что твоя собака перед утренней прогулкой. Наконец папа довольный выплыл из комнаты и сказал:
– Представляете, мне только что позвонила девочка, которую я не видел семьдесят два года!
Хороша девочка… Оказалось, она ему «очень нравилась», он всегда ее помнил, девочкой лет десяти-двенадцати. Общались много году в 42–43-м…
Несколько дней прошли в приготовлениях, цветочки купить, тортик «Ленинградский», рубашку нарядную погладить. Наконец говорит:
– Нютк, я завтра утром на кашу не приду, готовиться буду, ко мне девочка эта придет в гости, из Ташкента, с виолончелью. Чего бы ей подарить? Как думаешь?
Я отвечаю: пап, ты только не забывай, что ей тоже уже за восемьдесят, твоей девочке.
Махнул рукой на меня, расстроился или отмахнулся…
Несколько часов
Вчера на ночь глядя, в метель и гололед, поехали забирать Лёву из школьного лагеря. Он заболел и, чтобы других не заражать, решил уехать. Ехали мы всей семьей, так как новость о том, что Лёвка заболел, застала нас в кино. В результате я провела несколько часов в машине с мужем и детьми: по дороге туда Миша тихо спал сзади, а мы с Ильёй обсудили кучу всего по работе.
Уже в лагере нам навстречу спустилась целая стайка Лёвкиных одноклассников. Здоровые, красивые, счастливые, хохочущие, растущие, мальчишки, девчонки, с пирсингом, кудрями, хвостиками, в джинсах, кепках, в капюшонах и без, парами, тройками, по одному, с телефонами, с книжками, с текстами стихов на завтра, с фантиками в карманах, с одной шоколадкой на всех…
И я вдруг поняла, что очень давно не видела сразу столько здоровых детей.
Я скучаю по ним.
Мы забрали Лёвку и, несмотря на его температуру и жуткую дорогу, весь обратный путь все вместе пели чудные песни из кинофильмов Рязанова.
Я ехала и хотела, чтобы дорога эта была бесконечной…
Люблю – не люблю
Я очень люблю быть среди своих. Чтобы можно было меч и доспехи не доставать никогда. Быть рядом с человеком, с которым комфортно оставаться собой, не стыдиться своей слабости и не бояться собственной уязвимости, с которым не страшно стать старой и немощной. С людьми, которых можно пригласить к себе в деревню, чтобы вместе было бы в радость баню топить, собирать крыжовник или терн, гулять с собакой, накрывать стол на террасе, болтать про все на свете, слушать их с интересом или молчать без ощущения
