Что, если речь, даже внутренняя речь, дает сенсорную форму, благодаря которой написанное становится познаваемым? Что звук добавляет информации? Как звук преобразует знание, к которому он добавлен? В этих вопросах речь идет не просто о новой теме или расширении круга интересов, а о фундаментальном изменении формы и характера нашего коллективного самовосприятия вместе со всеми последствиями в области самовыражения и взаимодействия с миром.

Зрение, речь и слух

Инструментами познания в видимом мире изначально являются слова и изображения или, в более широком смысле, то, что Жиль Делёз называл высказываемым и видимым[24]. Эти инструменты или, точнее, технологии визуального являются вековыми антагонистами, но вместе с тем и союзниками. Размышляя об их взаимном переплетении, У. Д. Т. Митчелл ввел термин образ-текст (imagetext), который облегчает осмысление этой пары как образующей единое эпистемологическое поле [25].

Но если чередование изобразительного и лингвистического действительно образует предполагаемую и обычно негласную основу коммуникации, значения, выражения и репрезентации, то что же это допущение упускает или подавляет? Что исключается из текста или изображения? Иными, менее нейтральными, словами – что возводится в структуру, упорядочивается и отграничивается при объединении текста и образа? Любой музыкант знает ответ еще до того, как будет поставлен вопрос. Неуправляемый элемент – это поток интонации, вокализации, звуковой вибрации, который структурируется, или, возможно, следует сказать, оформляется, в форме музыки. Это звуковое становление, по аналогии с терминами «видимое» и «читаемое», я назвал аудиальным. Этот термин связан со «слышимым» так же, как «визуальный» с «видимым». Я позволяю себе этот единственный неологизм (два, если считать образ-текст). Новый термин обозначает не то, что воспринимается чувством, а сферу чувственного восприятия, наделенную правом выступать в качестве первичного медиума познания, выражения и т. д.

Размышления об образе-тексте обычно игнорируют сферу аудиального, возможно, потому, что по умолчанию авторитет образа-текста сводит слух к сенсорному каналу, ведущему от речи к письму. (Всё, что может быть сказано, может быть написано, независимо от того, сделано ли это.) Оппозиция видимого и произносимого попадает в одну и ту же ловушку; произносимое понимается как читаемое, а не произнесенное. Эта ассоциация сохраняется несмотря на то или даже потому, что речь, в противовес письму, часто удостаивается «метафизической» привилегии, приписывающей ей способность передавать непосредственность, смысл или ощущение личного присутствия от говорящего к слушателю, как будто бы без потерь на пути коммуникации.

Знаменитый, но неправильно понятый аргумент Жака Деррида против слишком доверчивого отношения к присутствию находит здесь свой реальный смысл. Проблема в том, что повседневный язык недостаточно сложен. Лингвистическое понимание обычно ощущается так, как будто оно напрямую проходит через лингвистическое означающее. В обычной жизни мы просто понимаем сказанное без дальнейших размышлений. Из-за этого мы склонны забывать, что речь не меньше, чем письмо, существует в материальной среде – звуке. Даже если мы это помним, мы склонны отождествлять понимание с долговечностью письменного или печатного слова, а не с мимолетной материализацией речи. Мы действуем так, как если бы произнесенное высказывание было написано sub rosa в уме – согласно старой платонической метафоре, – поскольку любой дурак в состоянии увидеть написанный текст на пергаменте или на бумаге. (Слова на экране требуют отдельного разговора, который рассматривал бы развитие PDF как промежуточной формы между постоянством надписей и повышенной эфемерностью пикселей.)

По этим причинам речь, как бы она ни ценилась в качестве материальной передачи присутствия, сама по себе практически никогда не бывает достаточной для обеспечения понимания. Речь требует периодического дополнения некоторой визуальной формой – если не письмом, то жестом, позой или ритуализацией, или, в современных медиа, визуализацией. В любом случае, устный или письменный, язык стремится к молчаливому постижению. Таким образом, природа и, скажем так, миссия аудиального – постоянно подрывать это безмолвие. Оно может выступать в качестве фона для чтения, как некое окружающее пустое пространство, как воздушная страница, или может присоединяться к речи, как подпись к изображению, но в любом случае оно занимает свою собственную сферу точно так же, как это делают изобразительное и лингвистическое, и точно так же, как это делают несущественные знаки или следы в поле зрения.

Чтобы почувствовать (услышать, а в данном случае и увидеть, поскольку эти смысловые модальности пересекаются всё время, и не только метафорически) шум аудиального, всё, что нужно, – это на мгновение оставить открытыми те пространства в тексте, которые допускают многозначность и невозможность артикуляции. Если вы читаете это предложение вслух, не обращая внимания на пробелы, то активируете защиту, которая маскирует, но вместе с тем и обнажает аудиальное как нечто, открывающееся наружу, за пределы текстуальной поверхности, как кроличья нора Алисы. Если вы читаете предложение и делаете паузы, они приобретают потенциальную возможность сломать высказывание не внедрением тишины – они не тише, чем обычные промежутки между словами, – а деформацией высказывания чисто фонетически, что угрожает скрутить, перегородить и усложнить поверхность.

Аудиальное проходит через оппозицию видимого / читаемого, не замечая ее, бросает вызов различию между значимым и незначимым и само не образует оппозиционной структуры ни с текстом, ни с изображением. Оно вообще не образует никакой структуры; это неподатливый феномен. Но он не содействует никакой мистике, не предлагает никакой мягкой альтернативы жестко очерченной картине мира, это предельно случайный и бесконечно изменчивый феномен. Аудиальное возникает, появляется, изливается из разрыва между шумом и артикуляцией, границы которых не могут быть точно установлены. Эти края обрамляют картину мира, разделяют разум и чувства, понятия и их материальные значения, дух и материю – все те противоположности, которые постоянно ставятся под сомнение и постоянно заново инсталлируются внутри картины мира в силу своего необходимого практического и идеологического применения. Внутри картины мира происходит непрерывное движение от слуха (процесс восприятия) к слушанию (ментальный процесс). Результаты слушания понятны настолько, насколько они могут быть изображены в словах или образах. Аудиальное возникает в рекурсивном или удвоенном движении, переходя от слушания или внимания к тому, что передает звук, к слуху или восприятию процесса передачи. Это происходит таким образом, что передаваемое не теряется и не затемняется, а изменяется. Аудиальное звучание сообщает как о себе самом, так и том, что им не является, с некоторыми определимыми последствиями.

Аудиальное Вариации на тему

Невозможно предложить способ слушания, «философию» аудиального, не прибегая к ресурсам философской и критической мысли. Но язык этой философии не должен быть эзотерическим, даже если он может и должен стремиться быть богатым и необычным. Отчасти обязательство языка здесь состоит в том, чтобы использовать возможности взывания. Язык слушания должен подразумевать критику эмпирического и буквалистского подходов к коммуникации,