кажется достаточно ясным. Одно дело – сдерживать зрение, призывая ухо. Совсем другое – проследить связь между слухом, слушанием, знанием и чувством. Точно так же не стоит спорить о чувственной иерархии или, подобно Эммануэлю Левинасу, ставить этическую ценность одних чувств выше других – в его случае осязание и слух, особенно осязание, предпочтительнее зрения. Но один аспект аудиального находит отклик в идее Левинаса о существовании условия высказывания, предваряющего сказанное – первичной предозначающей связи, сформированной самой речью[29]. И в самом деле, имеет смысл выделить общее состояние открытости для речи других независимо от какого-либо конкретного речевого акта. Эта открытость простиралась бы от голоса до обволакивающего звукового ландшафта и оттуда до гула мира. Слух – это то чувство, которым мир наполняет человека.

В отличие от Левинаса, нет смысла идеализировать уничижение перед другим как морально необходимое онтологическое условие открытости. Также нет смысла понимать речевой акт (как это делает он) как неизбежное сокрытие или искажение некой общей необходимости. С точки зрения Левинаса, чувство понимания речи должно проявляться как взаимодействие, а не просто отражение или подтверждение общей необходимости высказывания и сопутствующей ей открытости. Эта необходимость проистекает из того, что Вальтер Беньямин называл «вербальной природой» вещей, присущей вещам тенденции сообщать о самих себе[30]. Некоторые современные философы возродили это понимание языка как неотъемлемого элемента порядка вещей. Они говорят от имени «плоской онтологии», которая принимает воздействие любой материальной вещи на любую другую как форму коммуникации. Тимоти Мортон делает это в заметках об эоловой арфе:

Мы не слышим звуки арфы в каком-то абстрактном смысле. Мы слышим «перевод» ветра в струны. Мы слышим, как полый звуковой ящик переводит вибрацию струны в усиленные волны. Попадая в наше внутреннее ухо, эти волны транслируются давлением клетки – единственной растительной клетки во всем теле. Эта клетка действует как преобразователь, обращающий механические колебания в электрохимические сигналы. И так далее.[31]

Подобно звуку эоловой арфы, различие между тем, что Левинас называет высказыванием и сказанным, не является ни абстрактным, ни пустым, ни немым. Оно возникает при создании пространства восприятия, прежде всего пространства, в котором аудиальное может быть услышано. В этом контексте аудиальное выступает как гарантия или (пожалуй, скорее) как проявление, доказательство утвердительного различия между вещами и нашим восприятием их. Это остаток, оставленный после каждого высказывания, каждого символического акта. Это избыток, по выражению Раймонда Уильямса, живого перед артикулированным[32]. Это позитивное присутствие, а не недостаток. Это не показатель недоступности опыта для языка, образа или голоса, но именно приглашение, которое опыт выдает этим вещам. Это шепот истины, которая еще должна быть высказана, но которая может быть до некоторой степени (как сказал бы Витгенштейн) показана в высказывании. Действительно, она может быть показана именно в таком рефлексивном высказывании, которое включает признание своей собственной неспособности охватить всё посредством того, что она говорит.

Вначале понимание – это всего лишь догадка.

(Поль Рикёр. Конфликт интерпретаций)

Это всего лишь намеки и догадки,

Намекам следуют догадки, и покой.

(Т. С. Элиот. Драй Салвэджес)

Но покоя нет, и разгадывание никогда полностью не заканчивается. Логика, продемонстрированная выше, признает аудиальное в качестве чувственного подкрепления догадки: без концептуального и вербального скачка понимание невозможно. Фридрих Шлейермахер, давший в начале XIX века теории интерпретации – герменевтике – ее современную форму, считал такое «предсказание», как он его называл, основополагающим. «Общее и частное должны проникать друг в друга, – писал он, – и это может произойти только при помощи предсказания»[33].

Современные теоретики пренебрежительно относятся к этому когнитивному скачку, но он остается константой в опыте, и его нужно принимать в расчет. Предсказание относится к той области опыта, в которой эмпирическое становится трансцендентным, а догматическое превосходится. Говоря более обыденным языком, мы практикуем предсказание, когда экстраполируем факты и откладываем предположения. Конечно, этим дело не заканчивается; предсказание всегда предполагает множество вариантов, потому что оно по своей природе только начало, и зачастую это фальстарт. Но по мере того как мы движемся, изобретая и интерпретируя, от предсказания к пониманию, мы реализовываем наши возможности из общего условия свободы высказывания.

Народная этимология гласит, что термин «герменевтика» относится к крылатому греческому богу Гермесу (латинский Меркурий) – посланнику и озорнику. Срединная, меркурианская область между наблюдением и априорными убеждениями, герменевтическое, вдохновленное Гермесом пространство сообщений в движении, в котором предсказание возвещает нам, – это всегда искомое пространство прозрения, взаимных обязательств, секулярной трансцендентности и человеческой связи. Высказывание в этой области следует понимать и защищать в гораздо бóльшей степени, чем выражение монодических или даже диалогических точек зрения. И его аудиальный элемент должен быть подтвержден как свидетельство (а не «знак») пригодности для жизни, возможной только в этом пространстве – и нигде больше. Но пригодное для жизни никогда не дается просто так, и менее всего здесь. Эта срединная область требует такой же дисциплины, учености, изобретательности, воображения, сдержанности и критического разума, как и любая из областей, из которых она вырывается, но без обеднения эмпирики или насилия догматики.

Аудиальное – это обещание голоса. Это условие возможности языкового сообщения, даже в случае его физического отсутствия. Но аудиальное – это также и поддержка бытия. Абсолютная тишина, выключение аудиального является для слышащего человека дереализацией. Беззвучно лишь ничто; ничто и есть беззвучие.

Всегда ли это так? Я неоднократно буду повторять, что вúдение без слуха – это сенсорный слом, нечто тревожное, странное, осуществленное лишь наполовину. Однако этот принцип предполагает универсальность слуха, и это почти верно. Для глухих оболочка безмолвия (если это можно назвать «безмолвием») была бы совершенно обычной, но есть ли параллель аудиального в неслышащем мире?

Этот вопрос лучше адресовать тем, кто имеет непосредственный опыт. Нам достаточно отметить, что глухота не является абсолютной; что слуховое восприятие, воспринимаемое как гул, является вибрационным и акустическим, жестовым и тактильным настолько же, насколько сонорным; и что если мы думаем о слуховом как об обещании устной речи, то может существовать подобный горизонт движения, который является обещанием жестового высказывания. Конечно, в жестовом языке есть музыкальный аспект, состоящий из ритма, выразительности движений рук и вибрации. Песни на жестовых языках – процветающий жанр[34].

Молчание иногда неизъяснимо, но неизъяснимое редко бывает безмолвным. Там, где отсутствует речь, экспрессия превращается в звук без слов: вздохи, крики, стоны, рыдания, всхлипы, протянутые гласные, втягивание воздуха, звон в ушах. Ничто не удерживает нас от высказывания. Но звуки, которые мы произносим, не просто заменяют речь. Они также занимают это место до тех пор, пока язык не выйдет вперед, чтобы продолжить переживание, чтобы озвучить его более остро, чтобы позволить ему резонировать от слова к слову, от фразы к