Георгий Иванович терпеливо слушал наши возражения и недоуменные реплики. «Не сомневаюсь в вашей искренности, – сказал он, – но вы должны понять, что чтобы вы могли выдержать столь чуждые нашему уму трудности положения, вы должны быть уже подготовлены самой жизнью».

Никто из нас не осмелился задавать вопросы об этой приобретаемой в жизни подготовке, позволяющей человеку преодолеть столь многие искушения, включая лень, любопытство, сомнения и весь остальной спектр неконтролируемых реакций.

Намного позже я начал подозревать, чем же может быть это таинственное алхимическое вещество и почему для обладания даруемой им награды необходима такая жертва.

Внутренняя тюрьма

На наши встречи Гурджиев обычно прибывал, улыбаясь, но мы заранее знали, что выслушав наши наблюдения, он непременно покажет свое неудовольствие. Тем не менее, однажды все было практически наоборот. Вошел он с мрачным видом, но, когда один из нас начал говорить о состоянии, которое испытал во время серьезного выполнения предложенного на день упражнения, Гурджиев начал пристально за ним наблюдать, лицо его озарилось улыбкой.

«С этого момента, – продолжал наш товарищ, – меня охватило странное состояние; состояние, в котором я чувствовал, что больше не могу воспринимать свои действия, в котором я стыдился, что действительно не могу сделать то, что решил, в котором я понял, что привожу себе несколько веских причин не испытывать то, что, тем не менее, я чувствовал, было… – он остановился, затем продолжил, – было опытом…Нет, это не опыт».

Кто-то предложил: «Больше похоже на задание?»

«Нет, – ответил он, – когда это произошло – скорее так – это больше не было для меня заданием. Все, что я мог вспомнить – это то, что я, скорее всего, выполнял задание. Однако, когда я впервые его попробовал, когда я почувствовал потребность получить этот опыт, это действительно было заданием. Но когда позже я попытался проделать его, мое решение, как мне тогда казалось, не обладало никакой значимостью, никакой важностью; значение задания ушло. Мое обычное состояние взяло надо мной верх».

Последовало оживленное обсуждение, и кто-то сказал, что момент, когда ясно видишь свое состояние, подобен тому, что должен чувствовать заключенный. Слушая нас, Гурджиев курил и удовлетворенно улыбался. Я не помню точно, в какой момент он присоединился к нашей беседе, но хорошо помню, как он с юмором рассказывал о том, как заключенные могут реагировать на свое положение. «Иногда, подавленный своим положением, заключенный озлобляется, уходит в себя и, полный негодования, проводит все время, жалея себя и грезя о потерянной молодости. Другой ищет хоть что-то обнадеживающее, малейший луч света и постоянно молится, чтобы вернуть свободу. Третий живет в надежде, что его приговор смягчат, и, чтобы понравиться своим тюремщикам, он становится подобострастным, иногда даже доносчиком».

«Я знал несколько несчастных заключенных, – продолжал Гурджиев, – вырастивших три поколения пауков, которых они успешно приручали и даже учили трюкам. Другие дружили с мышами и крысами, а кто-то делился своим хлебом с воробьями. Каждый из этих заключенных искал способ приспособиться к условиям, путь к бегству, но не из тюрьмы, а от себя. Но только тот, кто видит, что он узник внутри себя самого, может выйти на свободу; то есть, если он действительно желает этого и он разумно подготовлен. Нужно очень тщательно обдумать и посмотреть, кто находится в тюрьме и из чего тюрьма сделана».

В последующие недели Гурджиев говорил с нами о том, что он называл «внутренней тюрьмой» и о долгом процессе освобождения или пробуждения себя.

Религия

В другой раз, когда пришел Гурджиев, мы говорили о всевозможных религиях. В тот раз он вступил в разговор почти сразу, сказав: «Не существует трех, двенадцати или даже двух религий. Есть просто Религия. Что же до остального, можете называть все это как вам угодно: изучение священных писаний, обучение принципам теологии, ритуальные практики, Церковь или община верующих – но не называйте ничего из этого религией. Истинная религия всегда и всюду одна и та же – единственная и уникальная».

Столь серьезное утверждение встретило продолжительное молчание, пока один из нас не рискнул возразить: «Я не могу рассматривать такие религии, как православное христианство, католицизм или протестантство как одну и ту же религию, потому что они постоянно конфликтуют друг с другом».

«Это верно, – ответил ему Гурджиев. – Я не могу принять и даже представить, что в основе религии есть какое-нибудь деление или какой-то конфликт. Сегодня название «религия» приписывают секте, еще вчера считавшейся еретической».

Этот ответ озадачил нас, и никто не произнес ни слова. Тишину нарушил один из самых хитроумных среди нас: «Я понимаю смысл вашего ответа, Георгий Иванович, – начал он, – и вижу, что вы правы. Но мы говорим о разных религиях – например, ислам, буддизм и христианство – они различаются своими обрядами, формами, а также самой сутью».

«Да, существуют огромные различия», – согласился Гурджиев.

«Именно, – прозвучало в ответ. – Поэтому, в таком случае, разве мы не должны говорить не о Религии, а о религиях?»

«Скажите, – спросил Гурджиев, – что самое важное в религии, чем бы это ни было, по вашему мнению? Может это обряд, форма, или ее суть?»

Я не помню точно ответа, но хорошо помню, что Гурджиев заговорил тогда с нами о сущности религии.

«Сущность всех религий, о которых вы упомянули, одна и та же, – утверждал Гурджиев. – В сущности, все они озабочены только одним – развитием. Учение каждого великого учителя позволяет его ученикам следовать определенному эволюционному пути и достигнуть уровня, на котором становится возможным контакт с наивысшей космической силой. В своей основе все учения одинаковы, цель каждого – помочь нам достигнуть этой возможности».

«Но тогда почему они кажутся такими разными?» – спросил еще кто-то.

«Это верно, они действительно кажутся разными, но их фундаментальная природа – одна. Если вы хотите понять, почему они внешне различны, вам может помочь метафора.

Представьте себе, что нескольким людям показывают кролика и каждого просят написать его описание так, чтобы можно было безошибочно определить, что это за животное, с единственным условием – не использовать слово «кролик». Люди начинают писать, но вместо того, чтобы дать им три часа, – скажем, такое время необходимо для завершения их описаний, – листы соберут уже через двадцать минут. Если все эти описания прочитать аудитории, не знакомой со способом их написания, ей будет трудно понять, что она слушает описание одного и того же животного. Практически наверняка не найдется двух слушателей, представивших одно и то же – кролика.