Малёк резко проснулся.

Уперся широкими перепончатыми руками в деревянную платформу, на которой лежал, почувствовал ее под собой – сильную, крепкую. За рекой верхушка красной башни едва виднелась среди деревьев, выше всего был ее деревянный крест и привязанное к нему странное собрание костей. Внизу извивалось байу – будто греющаяся на солнце рептилия.

«Все хорошо, – понял он. – Хорошо».

Когда он сел, с его живота на колени съехала книжка. Она принадлежала Сестре – по крайней мере, когда она была мала. На обложке был изображен город – улицы, дома, парикмахерская, полицейский участок, больница, школа. Он знал эти слова, потому что им его научила Сестра, и еще научила показывать их руками. Он провел пальцем по обложке: «Где я живу». Каждое слово прозвучало у него в голове, но голос, который он слышал, был не его – ведь он никогда не слышал своего голоса, как и не видел парикмахерской и полицейского участка где-либо еще, кроме как на картинках. Голос, который он слышал, принадлежал Сестре. Он был как эта платформа. Сильный. Нерушимый.

Он быстро раскрыл книгу на странице, где стоял и улыбался мужчина в черном костюме, а за ним была церковь со шпилем.

Он знал слова «церковь» и «шпиль» из стишка, которому научила его Сестра, когда он был мал. Она тогда взяла его ручки в свои и стала показывать, как их сгибать: «вот и церковь, вот и шпиль, открой двери, заходи». Только его руки так не сгибались из-за перепонок между пальцами, поэтому войти в свою церковь ему никак не удавалось. Он же, складывая руки вместе, представлял себе другую строчку: «вот и церковь, вот и шпиль, но сюда мне не зайти». А вот церковь Сестры всегда была полна: здесь сидело шестеро розовощеких людей, готовых делать все, что делали в церкви. Об этом в книге не указывалось, но создавалось впечатление, что церковь была приятным местом.

В отличие от здания из его сна.

Он помнил, как впервые увидел красную башню. Два года назад, когда они с Сестрой построили ему этот наблюдательный пункт. Тогда он спросил ее, что это, а она, после долгого молчания, ответила, что раньше это была церковь.

– Но теперь там ничего нет. Развалина.

«Что такое развалина?» – показал он жестами.

– Место, которого больше не должно существовать, – пояснила она.

«Если это была церковь, то где теперь люди?»

– Старайся поменьше разговаривать, пока мы тут работаем, – ответила она с зажатым во рту гвоздем. – А то упадешь.

«Может быть, – думал он теперь, – это была церковь для таких, как я. Церковь, которая не похожа на церковь, для людей, которые не похожи на людей».

Он порылся в дупле над головой, куда сложил обрывки вещей, которые нашел в реке: кусок лески с крючками, ржавую консервную банку с дыркой по центру, белый мячик размером не больше пластикового поплавка со странными ямками на поверхности. Деревянный пенал, который он нашел на берегу увязшим в комке грязи с травой. К нему была приклеена ободранная бумажка с картинкой: девочка в красной накидке с корзинкой и волк, стоящий, как человек, на кривых лапах. Волк был в человеческом пиджаке с большими широкими пуговицами и улыбался, показывая острые зубы. Малёк взял из коробки четыре цветных карандаша и принялся раскрашивать открытую страницу с церковью: сперва красным, потом черным, при этом держа желтый в зубах. Он облизывал губы, меняя цвета и нажимая на лист так сильно, что оранжевый не выдержал и треснул.

Какое-то время он сидел и смотрел на то, что сделал с книгой Сестры, пытаясь постичь тайну свершившегося.

«Вот и церковь, вот и шпиль…»

Вдруг, точно ворона каркнула, вымолвив его имя на своем странном языке, раздался голос Бабы:

– Рыбик! Рыбик!

Малёк положил пенал с карандашами обратно в дупло. Затем сунул книгу за пояс тонких дешевых джинсов, из которых вырос уже на несколько дюймов, и ловко перемахнул через край платформы к доскам, которые они с Сестрой прибили сверху и снизу вдоль соснового ствола. Пока он быстро спускался, его чешуйчатая кожа на оголенном торсе казалась почти такого же цвета и текстуры, что и само дерево. Спрыгнув на землю, он тотчас побежал, перебирая широкими босыми ступнями, не обращая внимания ни на сосновые иголки, ни на корни, коловшие ему перепонки между пальцами.

Он вышел из-за деревьев к краю небольшого известнякового оврага, разрезавшего остров надвое. По его дну проходил канал с ряской и водорослями, а еще омутами, достаточно глубокими, чтобы плавать. Серые сланцевые стенки, поросшие соснами, торчащими под чудны́ми углами, от времени и воды тянулись ступеньками. Мальчик бойко проскакал между ними, спустившись с одной стороны и поднявшись с другой.

Он сбежал со склона и вышел из гущи деревьев, миновал козий загон, где жевала жвачку одна белая коза. Затем сарайчик, где он хранил свои шкуры и ножи для свежевания, лук со стрелами и комиксы. Мимо Бабиной бани с ее пауками и вечно сырым запахом дыма.

Мимо собственного огорода, где росли кабачки, бобы, кукуруза, бамия, помидоры и клубника – высокие, густые и пышные, словно сама почва одобряла его усилия. По периметру были расставлены всевозможные хитроумные приспособления из консервных банок, колокольчики из бутылок и дивные самодельные безделушки, чтобы отгонять кроликов и оленей, пусть ни один зверь и не отваживался посягать на его грядки. Они вдоволь наелись клевера, кудзу и немногих цветов, которые годами высаживала Сестра, но в саду Малька не пострадал ни один листик.

Баба стояла на краю двора, низенькая, кругленькая и нетерпеливая. Из теней под крыльцом на сваях выходили бурые цыплята и пищали у старухиных ног. Она сыпала корм из передника и цып-цып-цыпала курам. Потом посмотрела на разинувшего рот мальчика и сказала:

– Сестра.

Он увидел ее у подножия холма – она несла картонная коробку с продуктами.

Мальчик ринулся по красной тропинке через заросли кудзу.

Старуха высыпала остатки корма на землю и пнула петуха со ступенек.