Карлик Джон Эйвери прислонился к свае в конце Воскресного причала, устало понурив голову и задумчиво разглядывая собственные ботинки. На нем были грязные джинсы и мятая клетчатая рубашка, выбившаяся сзади из-за пояса. Птичье гнездо на голове держалось благодаря вязаной коричнево-зеленой повязке. Под глазами темнели круги, а вокруг распространялся застарелый запах травки.

Он стоял и ждал, глядя на узкий водный путь впереди и заросли похожих на зубочистки деревьев, голых и колючих, где примостились белые журавли, чтобы поймать восходящее солнце. Позади тянулся неровный ряд ликвидамбаров и сосен, а за ними – обнаженная под лучами рассвета громадина Воскресного дома. Картонные прямоугольники в разбитых западных окнах, ставни без перекладин, облупившиеся белые колонны крыльца, задушенные смилаксом. На крыше поверх листов меди, половину из которых десять лет назад сорвало бурей, были беспорядочно прибиты жестяные заплатки. Эйвери знал: она нещадно протекала. Потрескавшаяся штукатурка, пятна от воды и обнаженная, похожая на ребра дранка. Дом давил своей тяжестью карлику на плечи, будто ярмо. Однако плечи эти несли куда большее бремя, чем позволяла им ширина, коей наделила их природа.

И тем не менее. Что было, то было.

В четверть восьмого маленький двигатель загудел выше по проливу, впадавшему в Проспер. Из тумана между болотистой полоской земли и зарослями кедров вынырнула лодка Миранды Крабтри. Высокая и жилистая, она сидела у руля в поношенной серой толстовке и запятнанных джинсах, закатанных до икр. Рукава толстовки были оторваны, из-под них показывались сильные стройные руки. Эйвери испытал знакомое волнение при виде нее, какое-то глубинное чувство, которому он никогда не давал названия из страха произнести его вслух – ни дочке Крабтри в минуту собственной слабости, ни во сне, когда лежал в кровати с женой, любившей его гораздо сильнее, чем он того заслуживал.

Мотор затих. Миранда швырнула веревку и сошла на нижнюю ступеньку грубо прибитой лестницы в конце пристани. Эйвери привязал веревку к свае. Она отдала бумажный пакет из «Иглу» и подождала, пока он пересчитал купюры и вынул из кармана рубашки пачку – гораздо тоньше той. Их она не пересчитывала, а сразу сунула в задний карман. Затем взошла по лестнице, переступив пустой «Иглу».

– Выглядишь хреново, – сказала она.

– Красавчик Чарли хочет поговорить, – сказал Эйвери и указал большим пальцем за плечо.

Она взглянула на гравийную дорожку от причала, где в тени кроваво-красной лагерстрёмии стоял белый патрульный «Плимут» с синими мигалками на крыше. Пассажирское сиденье заполнял бесформенный толстяк в шляпе, и из треснувшего окна вилась тонкая полоска дыма.

– Зачем?

Эйвери пожал плечами:

– Он мне не рассказывает.

– Кук чокнулся.

– В смысле чокнулся?

Она пожала плечами:

– Просто чокнулся. Сказал передать тебе, чтоб ты был осторожен. Сказал, ты поймешь, что это значит.

Эйвери сжал губы.

– Ладно, – проговорил он, выдержав паузу. Затем покосился на «Плимут». – Он хочет поговорить.

Миранда перевела взгляд с «Плимута» на пролив и реку за ним. Эйвери заметил, как у нее напряглась челюсть.

За темным стеклом пассажирского окна «Плимута» вспыхнул огонек сигареты толстяка.

– Он знает, где меня найти, – проговорила она наконец.

– Ему это не понравится.

Но голос Эйвери затерялся в шуме мотора, и она уплыла, так же быстро, как пришла, оставив за собой только след на воде рядом с пристанью.

Когда она скрылась из виду, он подошел к «Плимуту» с пакетом денег, волоча по гравию пустой «Иглу». Пассажирское окно опустилось, явив необъятную темную фигуру констебля Чарли Риддла, с двумя подбородками, черной атласной повязкой на глазу под фетровой шляпой с кокардой и широченными полями и складками жира под коротко стриженными волосами, толстыми, как два рулона четвертаков. Риддл взял пакет у Эйвери и принялся перебирать купюры большим пальцем, шевеля губами вокруг сигареты, пока считал их про себя.

За рулем сидел тощий как жердь заместитель Риддла, Роберт Алвин, и отмахивался от мух.

– Она сказала…

Риддл выставил ладонь, продолжая считать. Затем, удовлетворенный, открыл «Плимут» и сунул пакет в бардачок к бумажным салфеткам, запасным наручникам и блокноту для заметок. Оттуда, будто птица из клетки, выпали трусики.

– Она сказала, если хочешь ее увидеть, то сам знаешь, где ее найти.

Риддл сунул белье обратно и со второй попытки захлопнул бардачок.

– Мы с Тейей завтра уезжаем, – сказал Эйвери. – На рассвете. Забираем Грейс и уезжаем. С нас довольно, Чарли.

– Уходите? – Риддл рассмеялся. – Просто схватишь попутку на шоссе, и все, да? И куда же вы поедете?

– Куда угодно, лишь бы не оставаться здесь.

– Ладно. – Риддл стряхнул пепел в окно. – Только помни, Джончик, можно свалить с пустыми карманами, а можно и с полными. Что ты выберешь?

Эйвери подумал о Грейс.

– Сколько надо времени? – спросил он.

– Еще день, максимум два.

– Кук мог нас сдать. Ты не можешь доставить товар, если его некому принять.

– А кто говорит, что некому? Может, я завел новых друзей.

– У тебя отродясь не было друзей, Чарли.

Риддл улыбнулся и пожал плечами:

– Я образно говорю.

– Ты должен мне три штуки за последние полгода. Я знаю, они у тебя есть. Ты присваиваешь себе часть моей доли за каждую ходку. За последние две я вообще ничего не получил. А я должен платить дочке Крабтри и заправлять генераторы, чтобы фитолампы горели, и еще покупать эпоксидную смолу, на хрен, чтобы латать трубы, когда чертовы унитазы не смываются…

– Сколько, говоришь, я задолжал?

– Три тысячи.

– Видишь ли, забавно, я думал, что две. Или, может, одну?

Эйвери ничего не ответил.

– Не сердись, Джон. Просто постарайся, чтобы остатки партии оказались в банках и вечером были готовы к отправке. А потом возвращайся в свою лачугу, забирайся в постель к длинноногой жене, рядом с ребеночком, и отправляйся в страну грез. Я закончу дела, и вы получите все, что причитается, и ты, и твоя жена. Обещаю. И на этом кончатся великие муки Билли и Лены Коттон на Проспере, раз и навсегда. Как тебе?

Эйвери посмотрел на тяжелые железные ворота участка в конце дорожки. Они были открыты. По другую сторону гравийной дорожки в окружении рабицы стояло невысокое кирпичное здание без окон, некогда служившее Праздничной церковью. За ней возвышалась красная телевышка, на вершине которой располагался деревянный крест, привязанный к металлу веревкой. К нему была прибита мрачная пародия на распятие: давно сгнивший труп белого журавля с расправленными крыльями, размахом в шесть футов, от него остались одни кости, не считая последних клочков плоти и перьев. Похожий на тыкву череп и клюв были вывернуты к небу, вместо глаз – пустые впадины. Эйвери не знал, кто разместил его там и зачем, но больше не испытывал особого ужаса при его виде – только усталость от невзгод последних лет.