Как-то в Шаббат в 1943 году мой отец пришел домой из синагоги в небывалом восторге. Он позвал нас посмотреть в окно, и мы увидели батальон из нескольких сот еврейских солдат, который обосновался на нашем занесенном снегом дворе. Их насильно призвали в венгерскую армию и отправили на принудительные работы. Солдаты укрылись под нашим навесом, который защищал поленницу во дворе. Отец восторженно восклицал: «Дети, дети! Вы можете поверить, что у нас во дворе еврейские солдаты? Еврейские солдаты! Это как армия, которая будет у нас на Земле Израиля! Скоро, очень скоро мы все переедем на Землю Израиля!»

Мой отец благословил для солдат вино на Шаббат и устроил в их честь всеобщий молебен. Мы выходили поговорить с ними, и многие евреи из деревни являлись побеседовать с еврейскими солдатами. Родители взяли наш ужин и роздали солдатам, наши соседи тоже поделились с ними угощением. В тот Шаббат мы ели только хлеб, окунув его в молоко, но были страшно горды тем, что принимаем у себя еврейских солдат. Солдаты оставались у нас еще почти четыре недели.

Братья и сестры отца и большинство братьев и сестер мамы жили со своими семьями в Комяте или в соседних деревнях. Мы часто виделись с ними, и я слышала истории про каждого из них. Например, историю про Шейви, младшую сестру моей мамы, которая в юности славилась своей красотой. Однажды высокий, богатый христианин из Комята пришел в лавку моей бабушки и сказал ей: «Если нальете мне рюмку водки, я открою вам секрет».

Бабушка налила ему водки, и он сказал, что, даже рискуя, что его застрелят, он непременно поцелует Шейви, проходя мимо нее. Перепуганная бабушка в тот же вечер снарядила повозку, чтобы отправить Шейви в другую деревню, Богровиц. Снова призвали Давида Шмиля Аврама и попросили его найти для Шейви мужа. На этот раз он предложил своего племянника. Так Шейви вышла замуж за Хаима-Аншеля Вайсса из деревни Урдо, недалеко от Комята. Семья Хаима-Аншеля была очень богатая. У них были бескрайние поля пшеницы, табака, кукурузы и картофеля, и у каждого поля имелось собственное название. Год спустя Шейви родила их первого сына, Израиля, который был на несколько месяцев старше меня.

В те полные ужаса ночи в карантинном блоке в Аушвице я думала о своей семье, с отцовской и материнской стороны, – о том, что они, скорее всего, тоже едут сейчас в товарных вагонах в Аушвиц, как мы. Мы были в одном из первых поездов, на которых венгерских евреев отправляли в Аушвиц, и потому некоторым из нас сохранили жизнь, отправив на принудительные работы. Но, по слухам, в мае 1944-го Аушвиц оказался переполнен, и потому всех, кто прибывал после нас, посылали прямиком в газовые камеры, ведь рабочая сила больше была не нужна.

Каждое утро и вечер, когда мы стояли на перекличке во дворе карантинного блока, я наблюдала, как густой черный дым поднимается из трубы крематория. В те недели он работал днем и ночью, и я понимала, что среди тех, кого убили и чьи тела сжигают, так что дым улетает в небо, находились мои тети и дяди, и кузены.

Со временем я удостоверилась, что была права. 1 июня 1944 года, а потом на следующий день бо́льшая часть моей родни приехала в Аушвиц и сразу попала в газовые камеры. Практически никто из них не выжил. Младшей сестре моей мамы, Шейви, было тогда тридцать пять лет, она оказалась в Аушвице с мужем и их семерыми детьми – Израилем, Элиезером, Давидом-Мелехом, Яковом-Хиршем, Блюмой, Шаломом и двухлетней Ханой-Деборой, которая родилась после смерти моей бабушки и была названа в ее честь. Стоило им ступить на землю Аушвица, как для них был подписан смертный приговор.

В те первые две недели в Аушвице моя душа разрывалась между скорбью по утраченной семье и стремлением бороться за собственное выживание.

Я в яме

Я в яме, и я кричу.

Если я кричу – я жива.

Если я жива – почему я в яме?

Моя семья и друзья не в яме,

И их нет в живых.

Я слышала их последний плач.

Они не умерли и не были похоронены.

Нет, их отравили и задушили.

Я не хоронила моих любимых,

Я не скорбела, не плакала,

Не отдавала свою одежду[11],

Не сидела шиву[12] по ним,

Не произносила Кадиш[13] по ним.

Не было мертвого тела, не было похорон.

Я не поставила надгробия, потому что не было могилы.

Я несу память о них с собой.

Судьба избрала меня,

Чтобы рассказать их историю.

Потому я воспеваю их и рассказываю их историю.

Рассказываю историю и говорю

О страшном преступлении,

И заново проживаю его

В тревоге за будущие поколения.

Я обращаюсь к юношеству

И прошу продолжать рассказывать эту историю,

Помнить и никогда не забывать,

И никогда не прощать!

Молитесь Небу и желайте,

Чтобы добро и благословение снизошли на народ Израиля,

На государство Израиль, на Землю Израиль. Да будет на то воля Его.

Семьдесят лет спустя

Эти Эльбойм

Мне было примерно четыре года, когда я поняла, что мои родители пережили Холокост.

Соседский мальчик подошел ко мне и спросил: «Твои родители – выжившие с Холокоста, правильно?» – и сам вопрос уже содержал ответ.

Я еще жила в мире невинного детства: играла с десятками соседских мальчишек и девчонок до заката, лазала на деревья на нашей улице или без разрешения взбиралась на холм за нашим домом. И все равно одновременно с этим другая реальность формировалась у меня в душе – представление о другом мире, мрачном и несправедливом, в котором произошел тот самый «холокост».

Девочкой я не решалась спросить моих родителей, что такое «холокост» и что с ними случилось при нем. Мои родители и старшие сестры, Далия и Дорит, дарили мне огромную любовь и бесконечное внимание. Я была сообразительным, любопытным ребенком и любила задавать вопросы, но уже тогда чувствовала, что с «холокостом» надо обращаться очень осторожно – не расспрашивать, не допытываться, не причинять боли. Подсознательно я