семнадцатилетнюю девушку с прекрасным характером, и влюбился в нее с первого взгляда. На следующий день он начал ухаживать за мамой – послал семье Гелб огромную корзину с фруктами и овощами. В пятницу он прислал со слугой пирог и халу. Вдова с дочерьми спросили, что за юноша присылает им продукты, и Шмая рассказал бабушке, что это его хороший друг из иешивы и что он ухаживает за Блимой. Когда отец в следующий раз явился с визитом, бабушка увидела симпатичного юношу с карими глазами и ямочками на щеках, очень воспитанного и улыбчивого. Он был также образованным, сообразительным, энергичным, богатым и уважаемым.

Семьи начали обсуждать брак. Они попросили Шмиля Аврама из Богровица, состоявшего в родстве с обеими сторонами (а также с Шейви Аврам, моей подругой из Комята, которая оказалась со мной в Аушвице), договориться об условиях. Приданого за мамой не давали, поскольку все товары из телеги после аварии были украдены, так что семья Гелб осталась без гроша. Но моего отца приданое не интересовало, и они с мамой все равно заключили помолвку.

Мои родители поженились в 1925 году, а три года спустя родилась я. Мое еврейское имя Сара. Мое чешское имя было Сарена, и так меня называли в школе. Когда мои чешские учителя и товарищи хотели обратиться ко мне ласково, то говорили Саренка. Моя семья и еврейские знакомые звали меня Сури или Сурико.

Мои мать и отец очень любили друг друга, и отец всегда разговаривал с мамой ласково. В вечер Шаббата отец спрашивал нас: «Ну что, дети, скажите мне правду. Разве не хорошую мать я для вас выбрал?»

Моя мама была отличной рукодельницей, как и ее мать, Хана-Дебора; она вышивала и вязала крючком большие кружевные шторы, которые висели у нас в гостиной, а также скатерти, салфетки, наволочки и простыни. Каждый раз, когда маме делали комплимент за отличную работу, отец замечал: «А чего вы ожидали? Она очень талантливая».

Отец играл на скрипке. Ребенком он выучился играть у цыган, которые выступали на еврейских свадьбах. Они жили у подножия горы, на склоне которой стояла деревня Богровиц, и отец спускался вниз, к ним в табор, где цыгане учили его играть на скрипке. Потом старшие сестры купили ему собственную скрипку, и когда он женился и переехал в Комят, то привез скрипку с собой. Каждую субботу по вечерам после Шаббата он доставал ее, и мы, дети, пели и танцевали под его музыку. После того как отец заканчивал играть, он клал скрипку в матерчатый чехол и вешал его на стену в гостиной. Когда мы уходили из дома в гетто, он оставил скрипку висеть на стене. Если эта скрипка еще существует, кто знает, в чьи руки она могла попасть?

Мои родители обновили старый дом Гелбов, номер 470 по улице Мазарика в Комяте. Эта улица вела к еврейскому кладбищу. Родители купили хорошую древесину и выстроили большой красивый дом с крыльцом и садом, а еще пристройку с отдельным входом для бабушки Ханы-Деборы. Позднее дедушка Азриель-Цви Гершковиц, отец моего отца, тоже переехал жить к нам после смерти жены.

Мой отец восстановил лавку, принадлежавшую нашей семье, и превратил ее в зеленную[7]. Кроме того, он нанимался на запашку и сбор урожая, где надзирал за работниками-неевреями. Мой отец с братьями владели молотилкой, которая тоже приносила родителям доход.

В 1942 году наше свидетельство на управление зеленной отозвали, потому что мы были евреями, и владение ею передали соседям-неевреям из нашей деревни. В то время я и представить не могла, что семьдесят лет спустя вернусь и увижу лавку ровно на том же месте в Комяте, на земле, отнятой у нашей семьи.

Когда родители столкнулись с финансовыми трудностями после начала Второй мировой войны, отец с братьями спилили часть леса, который унаследовали от своих родителей, продали и посадили там новые деревья.

Семья, в которой я росла, всегда помогала другим людям. Отец состоял в Похоронном обществе и участвовал во всех еврейских похоронах в деревне. Он изучал Мишну[8] в «Обществе Мишны» в деревне, и я помню, сколько праздников состоялось в нашем доме, когда заканчивалась очередная глава Мишны или Гемары[9]. Помню, что наш дом был открыт для всех и что мы принимали у себя раввинов и странствующих проповедников, которые проезжали через деревню.

Бабушка Хана-Дебора, мать моей матери, была глубоко религиозной и очень доброй. Она родилась в Комяте у Блюмы и Шмаи Кляйнов, и ее отец был иудейским судьей.

В один холодный зимний день, когда я была еще ребенком, отец утром, пока я не ушла в школу, подозвал меня к себе. Он вытащил из кармана деньги и попросил заглянуть к одной семье в деревне:

– Постучи в дверь, войди, поздоровайся, положи деньги на стол и уходи, не говоря ничего больше. Держи это в секрете и никому не рассказывай.

В обед, когда я вернулась домой из школы, меня подозвала мама: она дала мне корзину с продуктами и шепнула, чтобы я сходила к той же семье. Мама сказала:

– Постучи в дверь, поздоровайся, поставь корзину и уходи, не говоря ничего больше, потому что это секрет.

Я выполнила мамину просьбу. Ближе к вечеру бабушка Хана-Дебора подозвала меня, дала корзину с едой, прикрытую салфеткой, и попросила сходить в ту же семью. Она сказала:

– Постучи в дверь, поздоровайся, поставь корзину и уходи. Никому не рассказывай, потому что это секрет.

Я ответила бабушке:

– Да все в порядке. Вам не надо хранить это в тайне друг от друга. Поэтому в следующий раз договоритесь между собой, чтобы я за один раз отнесла и деньги, и две корзины…

Бабушка Хана-Дебора заботилась об одной девочке из нашей деревни по имени Хавале, у которой умер отец. Хавале жила с бабушкой, и та воспитывала ее, а потом выдала замуж. Мне было примерно двенадцать лет, когда Хавале вышла замуж, и я помню, как сильно бабушка ее любила. После свадьбы Хавале с семьей поселилась в конце нашей улицы. Ее увезли в Аушвиц вместе с нами, и там она погибла и ее дети тоже.

Бабушка Хана-Дебора умерла в 1942 году, и ей повезло быть похороненной в Комяте рядом с родителями и мужем. Ее могила до сих пор там.

Желание переехать на Землю Израиля[10] витало в воздухе, которым мы дышали у себя дома. Мы знали, что наша судьба – перебраться туда, но не прямо сейчас. Когда придет время, в