С бритыми головами мы все выглядели одинаково. Мы с трудом узнавали друг друга. Однажды той ночью, когда кто-то вскарабкался на нары, женщина закричала: «На меня парень залез!» Она приняла бритоголовую девушку за парня.

В Блоке 13 вместе со мной было еще несколько девушек из нашей деревни, Комята. Среди них Рухи Кляйн, которая обещала моей матери присматривать за мной; двадцатидвухлетняя Шейви Аврам, двоюродная сестра моей мамы, которая провела со мной все время заключения в Аушвице и осталась рядом позже; ее сестра Идско Аврам, которой было четырнадцать, но она выглядела старше; и четыре сестры из семьи Дейч – двадцатишестилетняя Иегудит (Йейдис), девятнадцатилетняя Либу, Магда (Малка), которая была моей ровесницей и училась со мной в одной школе, и Дина, на год нас младше. Мы все поддерживали друг друга, и моим единственным утешением в ту ночь было то, что несколько моих друзей рядом со мной.

Бригадиров, отвечавших за работы, в Аушвице называли капо. Со временем я узнала, что это слово происходит из итальянского и означает «голова». Главную по блоку называли блокова, старшина. Нашу старшину звали Гизи. У нее были свои заместительницы – штубова, – отвечавшие за комнаты. Старшина, ее заместительницы и капо были заключенными, еврейками из Польши и Словакии. Они попали в Аушвиц задолго до нас и входили в так называемую «элиту», члены которой занимали в лагере высокие посты. Благодаря своей работе они жили в лучших условиях, лучше питались и пользовались некоторыми привилегиями, так что со временем все становились корыстными и жестокими.

У Гизи была сестра по имени Лили, ее заместительница. Лили была болезненной, и Гизи, пользуясь служебным положением, хорошо заботилась о своей сестре. В блоке содержалось около четырех сотен заключенных, и две заместительницы отвечали за каждую сотню человек. Они без колебаний набрасывались на пленниц с криками и побоями.

Посередине первой ночи нас опять разбудили и заставили выйти на перекличку. Внезапно среди узников Гизи узнала свою двоюродную сестру, которая жила у нас в деревне, в строю девушек. Четырьмя годами ранее, в начале войны, родители Гизи и Лили, которые жили в Словакии, отправили своего младшего сына в Комят, чтобы спасти его. К тому времени мы уже стали частью Венгрии, и они решили, что положение евреев в Венгрии будет лучше, чем в Словакии, так что мальчик окажется в безопасности. Теперь Гизи поняла, что если ее двоюродная сестра здесь, значит и ее младший брат, которому уже исполнилось пятнадцать, тоже оказался в Аушвице.

От ярости у нее выпучились глаза. Она схватила двоюродную сестру, которой было около четырнадцати, и начала жестоко избивать ее.

– Мой брат тоже здесь? Идиоты! Вы что, не могли сбежать? – кричала она.

Мы все застыли в ужасе. Мы не понимали, почему Гизи так обращается с двоюродной сестрой. Гизи продолжала кричать:

– Идиоты! Почему вы не сбежали?

Слезы потекли у меня по щекам, в горле встал ком. Девочка плакала и пыталась закрываться руками от сыплющихся на нее ударов, но Гизи все била и била ее, крича:

– Не стыдно вам оказаться тут?!

Я подумала, что Гизи, похоже, выплескивает на кузину гнев за то, что сама провела в лагере уже целых три года.

Я знала брата Гизи – он всегда очень красиво одевался. Насколько мне запомнилось, его не было среди мужчин, которых вывели из строя. Судя по всему, он пошел вперед вместе с матерями и детьми с нашего поезда. Сегодня я понимаю, что Гизи, очевидно, догадалась, что попытка ее семьи спасти мальчика потерпела крах. Она продолжала кричать и избивать свою двоюродную сестру, пока та не упала без сознания на землю. Больше мы никогда не видели ту бедняжку.

Таково было наше первое знакомство со старшиной блока Гизи. Она была коренастая и ходила размашистым шагом. В ее маленькой комнатке на входе в блок стоял стол, покрытый скатертью, и она готовила себе и своей сестре чай и даже кофе, которые во время войны были большой редкостью. Когда она подавала напитки, все женщины в блоке принюхивались к соблазнительным ароматам и печально вздыхали.

Дым из крематория

Сара Лейбовиц

На исходе первой ночи нас снова разбудили. Первые солнечные лучи пробивались сквозь крошечные окошки блока. Первое утро в Аушвице. По команде старшины, которая вечно кричала на нас, я спрыгнула с нар на землю, думая, что сейчас нам велят сменить одежду. Все четыре сотни заключенных были в одинаковых серых платьях из мешковины, но никто, похоже, не позаботился о смене одежды для нас. Я уже поняла, что в лагере не спят в ночных сорочках или пижамах, но мне было трудно смириться с тем, что придется проходить весь день в тех же вещах, в которых мы спали.

Мы спрашивали друг у друга: «А где вода?», «Где туалеты?». Этого никто не знал. Заместительницы старшины кричали: «Сейчас же на улицу, на перекличку. Построиться колоннами по пять!» Они размахивали во все стороны плетками из полосок кожи. Любой, кто делал неверный шаг или произносил лишнее слово, тут же получал удар такой плеткой.

Мы стояли в строю около двух часов. Тем временем старшина с заместительницами спокойно завтракали. Так продолжалось, пока не пришла немка-офицер. Гизи и ее заместительницы выскочили наружу приветствовать ее.

Они начали пересчитывать нас, а потом скомандовали: «Сесть!»

Мы были поражены – садиться прямо в грязь? Без травы и без одеяла?

Несколько часов мы сидели на голой земле. В конце концов нам раздали кружки горячего напитка. Я была первой в колонне по пять, и поэтому первая получила свою кружку и пригубила из нее. Женщина из другого ряда заметила, что напиток зеленоватого цвета и странно пахнет. Она начала шептать:

– Не пейте его, он зеленый. Я читала в книге, что у ядов зеленый цвет.

Мы в панике уставились на нее. Я была уверена, что отпила яд и в следующую секунду умру. Внезапно мне стало ясно, что в этом лагере людей травят, убивают и жгут. Все смотрели на меня и спрашивали: «Тебе не больно?», «Не тошнит?», «Как ты себя чувствуешь?».

Я чувствовала себя ужасно. Вместе с остальными я ждала, что вот-вот наступит моя смерть, но время шло и ничего не происходило, поэтому мы поняли, что яда в кружке нет. Просто в Аушвице так выглядел и пах чай.

Примерно в одиннадцать утра нас отвели в туалеты. До тех пор любого, кто не мог сдержать мочеиспускание или испражнение, ожидал