Шрифт:
Закладка:
Пока мы шли до места, кто-то сказал, что в то утро тринадцать тысяч девушек выгнали на работу. Мы весь день это обсуждали. Все девушки в нашем блоке попали на сортировку багажа.
Мы пришли в чистое помещение, заставленное узлами и чемоданами. Нам велели надеть темно-синие платья в белый горошек. Там были платья в мелкий горошек и платья в крупный горошек. Каждой выдали белый шейный платок, и каждая группа получила ленты определенного цвета, чтобы повязать поверх платка. Мои подруги из Комята и я получили красные ленты, чтобы повязать на платки.
Нам показали, как надо сортировать вещи. Мы стояли за очень длинным столом – открывали сумку или чемодан и раскладывали вещи по картонным коробкам. У нас в распоряжении имелись отдельные коробки для перьевых ручек, для зубных щеток, для расчесок и других бытовых вещей.
Я начала открывать чемоданы. Чего там только не было! Люди везли с собой сухофрукты, порошки от вшей, мазь от царапин. Кто-то собирался рожать и захватил с собой салфетки, которые прикладывают к пупку новорожденного, когда отпадет пуповина. Кто-то привез пеленки. Кто-то даже свадебные платья. У многих были сухари, специально приготовленные для длительного хранения. Люди везли тфилины[15], молитвенники, талиты[16] и священные книги. Все, что только можно себе вообразить, находилось в этих чемоданах.
У меня перед глазами проходили человеческие жизни. Я щупала их пальцами, проникалась чужим страхом и ужасом, надеждой и верой. Я держала в руках жизни людей, которых, скорее всего, уже не было в живых.
Как нам и говорили, в сумках было полно еды. Нам приказали ничего не есть; немецкие солдаты и еврейские капо стояли над нами, следя за тем, чтобы мы ничего не украли и не положили в рот. Когда в чемодане оказывался пирог, солдаты сразу забирали его – они считали, что у каждого еврея есть бриллианты и они, скорее всего, спрятаны в пироге.
Одна девушка из нас действительно нашла бриллиант в пироге, причем в тот момент, когда немецкий солдат на нее не смотрел. Работницы тут же начали перешептываться и прикрывать друг друга. Кто-то посоветовал девушке, нашедшей бриллиант, пойти в туалет и выбросить его. Одним еврейским бриллиантом меньше для нацистской машины убийства. Она действительно вышла и избавилась от бриллианта. Все, кто там присутствовал, поклялись об этом не упоминать, иначе девушку бы повесили, а всех остальных наказали.
Семьдесят лет спустя
Эти Эльбойм
«Почему у твоей мамы номер на руке?» – неоднократно спрашивали у меня в детстве. Из этого вопроса я поняла с малых лет, что не у всех матерей есть на руках номера. Я не осмеливалась спросить маму про номер и старалась на него не смотреть. Только когда мама отворачивала голову, я тихонько бросала на него взгляд, мечтая погладить ее руку и стереть этот номер своей любовью и состраданием. Я так старательно избегала смотреть на него, боясь причинить ей боль, что годами не могла запомнить цифры.
Иногда я говорила себе: «На этот раз посмотри на него, скажи про него вслух. Ты должна его запомнить!» Но только став взрослой, я осмелилась открыто взглянуть на номер и заучить его наизусть. А-7807.
В поиске дополнительной информации о моей матери как узнице Аушвица я связалась с музеем Аушвиц-Биркенау в Польше. Мне любезно ответили: «Номер А-7807 был выдан заключенной (имя неизвестно), попавшей в КЛ из Венгрии в период с 15.05.44 по 7.06.44 и зарегистрированной в лагере 28 июня 1944 года».
Оказалось, что с того дня, как мою мать зарегистрировали в лагере (КЛ – это аббревиатура от «концентрационный лагерь»), и все время, что она провела в Аушвице, ее имя никому не было известно. Она являлась просто номером. В своем ответе музею в Польше я поблагодарила их и добавила: «Имя моей матери Сара Лейбовиц, девичья фамилия Гершковиц. Мы будем очень благодарны, если вы внесете ее имя в музейные списки, вместе с номером». Я подумала тогда, что стоило бы обратиться к сыновьям и дочерям всех выживших в Аушвице с просьбой отправить в музей имена и номера их родителей, чтобы к каждому номеру в списке добавили имя и фамилию. Возможно, это стало бы небольшим возмещением за то, что некогда их из людей превратили в цифры. У каждого человека есть имя. За каждым номером стоит живой человек.
Я слышала истории про представителей второго и третьего поколений выживших при Холокосте, которые татуировали у себя на руках номера их родителей или бабушек и дедушек. Я также слышала про родных, которые носили браслеты с такими номерами. У меня этот номер выгравирован на сердце. Я никогда его не забуду.
Однажды моя мама сопровождала делегацию молодежи Израиля в Польшу и попросила меня написать небольшой рассказ, от имени представительницы второго поколения выживших, который мама могла бы прочесть своим студентам во время поездки. Эта история родилась у меня спонтанно. Я написала ее, когда мне было тридцать лет, и она, конечно, про другую девочку, которая жила сорок лет назад, а не про меня…
Однако теперь я знаю, что и про меня тоже.
Она была совсем маленькая, не старше четырех лет, когда ей стало ясно, что синеватый номер, написанный на нежной, прекрасной руке ее матери, никогда не смывается – ни в душе, ни в море.
Маленькая девочка умела думать, и хотя никто ей не сказал этого напрямую, она поняла, что этот номер связан с огромным горем и болью – кто станет рисовать на себе цифры, которые никогда не смываются?
При любой возможности она поглядывала на этот номер, мысленно разговаривала с ним, задавала вопросы. Иногда, когда мама отвлекалась, она проводила над ним рукой, трогая и не трогая одновременно, словно хотела утишить ее боль, смыть страдания и тот огонь, который горел во всем ее теле, забыть о том, что знал ее четырехлетний мозг – без объяснений, в отсутствие каких-либо подробностей.
Однажды, когда мама делала в доме уборку перед Песахом, девочка увидела, как она вытаскивает из шкафа и встряхивает старое, выцветшее платье в полоску.
– Что это? – спросила девочка голосом, в котором были и мудрость, и зрелость.
