«Одно из подразделений под моим командованием сегодня, 28 числа апреля месяца 1862 года, будучи посланным на особое задание, вступило в бой с отрядом противника возле Угонного ручья, отогнало его и рассеяло. Потери — один человек.

Генерал Н. Б. Форрест».

Эту бумагу я видел. Я следил за тем, как он ее пишет. Потом генерал встал, положил оба листа в карман и направился к столу, где лежала его шляпа.

— Погодите, — сказала бабушка. — Вынь еще лист. Вернитесь-ка назад.

Генерал Форрест обернулся к ней:

— Еще?

— Да! — сказала бабушка. — Отпускную или пропуск, не знаю уж, как ваша военная организация это зовет. Но чтобы Джон Сарторис смог хоть ненадолго приехать домой и… — Тут она произнесла это сама, поглядев мне прямо в лицо и выпрямившись, произнесла это дважды, чтобы ее правильно поняли: — приехать домой и выдать эту чертову девицу замуж!

IV

Вот и все. Настал день, когда бабушка разбудила нас с Ринго еще затемно, и мы позавтракали чем бог послал на заднем крыльце. Потом мы вырыли сундук, внесли его в дом и почистили серебро. Мы с Ринго натаскали кизиловых веток и веток багрянника с выгона, а бабушка срезала цветы, все как есть, и срезала их сама — кузина Мелисандра с Филадельфией только несли корзины; цветов было так много, что они заполонили весь дом, и нам с Ринго казалось, будто мы слышим их запах, даже когда возвращаемся с выгона. Мы его в самом деле слышали, правда, больше из-за еды — последнего окорока из коптильни, жарящихся кур и муки, которую бабушка берегла, и остатков сахара, которые она вместе с бутылкой шампанского тоже припасала на тот день, когда северяне сдадутся, — всей той еды, которую Лувиния готовила вот уже два дня; она-то и напоминала нам всякий раз, когда мы подходили к дому, о цветах и о том, что здесь творится. А уж о чем мы не могли забыть — это о еде! Потом они нарядили кузину Мелисандру, а Ринго в своих новых синих штанах и я в своих, хоть и не таких новых, но серых, стояли в сумерках на веранде: бабушка с кузиной Мелисандрой, Лувиния, Филадельфия, Ринго и я — и смотрели, как они въезжают в ворота. Генерала Форреста среди них не было. Мы с Ринго надеялись, что, может быть, он будет, хотя бы для того, чтобы привезти кузена Филиппа. Потом мы решили, что, раз отец все равно приезжает, генерал Форрест поручит ему привезти кузена Филиппа, может, даже скованного с ним наручниками и в сопровождении солдата со штыком, а может, прямо прикованного к солдату, и, пока они с кузиной Мелисандрой не поженятся, отец его не раскует.

Но генерала Форреста среди них не было, а кузен Филипп вовсе не был ни к кому прикован, и не только штыка там не было, но даже ни единого солдата, потому что все они были офицерами. Потом мы стояли в гостиной, и в последних лучах солнца горели самодельные свечи в блестящих подсвечниках. Филадельфия, Ринго и я начистили их вместе с остальным серебром, потому что бабушка с Лувинией были заняты готовкой, и даже кузина Мелисандра тоже чистила серебро, хотя Лувиния сразу, почти не глядя, отличала то, что чистила она, и отправляла Филадельфии перечищать, а кузина Мелисандра была в платье, которое совсем не пришлось перешивать, потому что мама была не намного старше ее, даже когда умерла, а платье до сих пор было впору бабушке, совсем как в тот день, когда она в нем выходила замуж. Тут же были и священник, и отец, и кузен Филипп, и четверо других офицеров в серых мундирах с галунами и саблями, а лицо у кузины Мелисандры теперь было обыкновенное, и у кузена Филиппа тоже, потому что на нем было выражение «какая красавица», и другого никто у него больше никогда не видел. Потом все сели есть, — а мы с Ринго три дня только этого и ждали, — потом мы поели, потом и это стало с каждым днем забываться, пока во рту не осталось даже и привкуса еды, только слюнки продолжали течь, когда мы вслух перечисляли друг другу те блюда, а потом и слюнки текли все реже и реже, и надо было называть вслух то, что мы мечтали когда-нибудь съесть, если они когда-нибудь кончат воевать, чтобы слюнки потекли снова…

Вот и все. Последний скрип колес и топот копыт замерли вдали, Филадельфия вышла из гостиной, неся подсвечники и на ходу задувая свечи, а Лувиния поставила на стол кухонные часы и собрала остатки немытого серебра в миску так, словно ничего и не произошло.

— Ну, — сказала бабушка. Она сидела неподвижно, слегка опершись локтями о стол, чего мы никогда раньше не видели. Она сказала Ринго, не поворачивая головы: — Ступай, зови Джоби и Люция.

И даже когда мы принесли сундук, поставили его у стены и откинули крышку, она не шевельнулась. Даже не взглянула на Лувинию.

— Положи туда и часы, — сказала она ей. — Пожалуй, сегодня не стоит морочить себе голову и замечать время.

ЗОЛОТАЯ ЗЕМЛЯ

I

В тридцать лет ему не понадобились бы две таблетки аспирина и полстакана неразбавленного джина, чтобы решиться подставить себя иголкам душа и унять дрожь в руках перед бритьем. Впрочем, в тридцать лет ему и не по карману было бы столько пить каждый вечер, и, разумеется, он не выбрал бы тогда в собутыльники мужчин и женщин, с которыми каждый вечер пил в сорок восемь, хоть и знал в те совсем уже последние часы, когда барабанную дробь и звуки саксофона перекрывают звон разбитого стекла да выкрики пьяных женщин, — те часы, когда он держался чуть лучше, чем можно бы ожидать, судя по количеству поглощенного им спиртного и по числу и размерам оплаченных счетов, — что часов через шесть-восемь он очнется, и не от сна вовсе, а от хмельной мертвецкой одури, в какую канет давешний буйный и узаконенный разгул, и, кажется, безо всякой передышки — ни отойти, ни отдохнуть — узнает привычные очертания спальни в утреннем свете, что нестерпимо бьет из-за спинки кровати, из оплетенных диким виноградом окон, откуда его воспаленным глазам открывается вид, достойный служить памятником двадцатипятилетних трудов и вожделений, сметливости и везенья, и даже силы духа, — другой