Мы вернулись в столовую. И тут я понял, что Эб Сноупс нас ждет. И тут мы с Ринго сообразили, что он собирается попросить о чем-то бабушку, потому что никто не любит оставаться с ней с глазу на глаз, когда о чем-нибудь ее просит, даже если не опасается наперед, что из этого выйдут одни неприятности. Мы знали Эба уже больше года. Мне надо было сразу догадаться, в чем тут дело, как догадалась бабушка. Он встал.

— Ну что ж, миз Миллард, — начал он. — Сдается мне, что теперь никакой опасности вам не грозит, раз Бед Форрест со своими молодчиками находится тут поблизости, в Джефферсоне. Но покуда все еще не утихомирилось, я на денек-другой оставлю у вас своих лошадей.

— Каких лошадей? — спросила бабушка. Они с Эбом не просто смотрели друг на друга. Они друг за другом следили.

— Да этих, захваченных утром лошадок, — сказал Эб.

— Каких лошадок? — спросила бабушка.

Тут Эб и сказал:

— Моих лошадок. — Эб все еще за ней следил.

— Почему? — спросила бабушка. Эб понял, о чем она спрашивает.

— Я здесь единственный взрослый мужчина, — сказал он. Потом добавил: — И первый их заметил. Они гнались за мной еще до того… — Потом он заговорил быстрее; глаза у него на секунду остекленели, но сразу же снова сверкнули в колючих зарослях грязновато-серой растительности и стали похожи на два осколка битой посуды, запутавшиеся в вытертом половике. — Военный трофей! Я их сюда привел! Я их сюда заманил — военная хитрость! И как я есть в наличии один-единственный военный по званию солдат конфедератской армии…

— Какой вы солдат! — сказала бабушка. — Вы сами поставили условие полковнику Сарторису, я слышала. Вы сами ему сказали, что будете у него вольнонаемным капитаном конницы и больше ничем.

— Я же и хочу им быть! — сказал Сноупс. — Разве я не привел сюда все шесть лошадок — мое личное имущество — словно на одном поводке?

— Ха! — произнесла бабушка. — Военные трофеи или любая другая добыча может кому-нибудь принадлежать — будь то мужчина или женщина, — только когда ее принесешь домой, скинешь с плеч и можешь о ней забыть. У вас не было времени добраться домой даже с той лошадью, на которой вы ехали. Вы заскочили в первые же открытые ворота, вам было все равно, чьи.

— Да, не те ворота, что надо, — сказал он. Глаза его уже не были похожи на кусочки фаянса. Они ни на что не были похожи. Но лицо его, по-моему, все равно будет выглядеть, как старый половик, даже когда он весь поседеет. — Поэтому, надо думать, мне и в город придется переть пешком. Женщина, которая… — Голос его прервался. Они с бабушкой молча глядели друг на друга.

— Лучше вам этого не произносить, — сказала бабушка.

— Да, мэм, — согласился он. И не произнес. — Человеку, у кого своих семь лошадей, вряд ли дадут взаймы мула?

— Не дадут, — сказала бабушка. — Но пешком вам идти не придется.

Мы вышли на лужайку. Наверно, даже Эб не догадался, что бабушка сразу выведала, где он, как ему казалось, надежно припрятал первую лошадь, и велела пустить ее вместе с остальными шестью. Он нес свое седло и уздечку. Однако он опоздал. Шесть лошадей свободно разгуливали по усадьбе, седьмая была привязана постромкой к воротам. Это была не та лошадь, на которой приехал Эб, потому что на той было клеймо. Ведь Эб достаточно давно знал бабушку. Мог бы догадаться. Может, он и догадывался. Но сдаваться не хотел. Он отворил ворота.

— Что же, — сказал он, — время идет. Мне, пожалуй, пора…

— Обождите, — сказала бабушка. И тогда мы поглядели на лошадь, привязанную к забору; на первый взгляд она казалась лучшей из семи. Надо было очень внимательно приглядеться, чтобы заметить, что у нее на ноге слегка растянуто сухожилие — наверно, смолоду ее перетрудили, наваливали не глядя. — Берите эту, — сказала бабушка.

— Не моя, — сказал Эб. — Ваша она. Вот я сейчас…

— Берите эту, — сказала бабушка. Эб долго на нее глядел. Можно было сосчитать до десяти, не меньше.

— Это же черт-те что, миз Миллард! — воскликнул он.

— Я уже говорила вам, чтобы вы здесь не смели ругаться! — сказала бабушка.

— Да, мэм, — сказал Эб. А потом выразился опять: — Это же черт-те что! — Он пошел на лужайку, вставил мундштук к привязанной лошади, шваркнул на нее седло, сдернул веревку, которой она была привязана, и закинул ее за забор, сел верхом, а бабушка стояла тут же, пока он не выехал за ворота и Ринго не закрыл за ним, и тут я впервые заметил на воротах цепь и засов, снятые с дверей коптильни; Ринго запер ворота, отдал бабушке ключ, а Эб на минуту задержался, глядя на бабушку с лошади.

— Что же, день добрый, — сказал он. — Я вот только надеюсь, в интересах Конфедерации, что Беду Форресту не придется цапаться с вами насчет своих лошадок. Потом он произнес опять, на этот раз еще обиднее, может потому, что уже сидел на лошади мордой к воротам: — А не то, черт возьми, глазом не моргнешь, как останется он с одной разнесчастной пехотой! Будь я проклят, если это не так.

Потом и он уехал. Если бы время от времени не подавала голос кузина Мелисандра да если б еще не шесть лошадей с тавром США, выжженным на крупе, стоявших у нас на усадьбе, можно было подумать, что ничего и не произошло. Во всяком случае, мы с Ринго решили, что все уже кончено. Филадельфия то и дело спускалась с кувшином, чтобы набрать свежей воды для компрессов кузине Мелисандре, но мы считали, что немного погодя это тоже всем надоест и кончится. Но тут Филадельфия снова пришла вниз, в комнату, где бабушка перекраивала для Ринго пару армейских штанов, которые отец последний раз носил дома. Филадельфия молча стояла в дверях, пока бабушка ее не спросила:

— Ну, что там еще?

— Она просит банджо.

— Что? — спросила бабушка. — Мою лютню? Она на ней не умеет играть. Ступай наверх. — Но Филадельфия не двигалась с места.

— Можно, я попрошу маму прийти пособить?

— Нет, — сказала бабушка. — Дай Лувинии передохнуть. Ей и так досталось больше, чем надо. Ступай наверх, дай Мелисандре еще вина, если ничего лучше придумать не можешь.

Она сказала нам с Ринго, чтобы мы ушли, куда хотим, лишь бы нас здесь не было, хотя и во дворе было слышно, как кузина Мелисандра разговаривает с Филадельфией. Мы даже раз