Шрифт:
Закладка:
– Как и многим детям в Сирме, мне хотелось стать шахом.
Ну конечно хотелось. Я усмехнулся.
– Если я стану императором, ты будешь недалеко от своей мечты. Но мне кажется, как близко ни подходи, мечты всегда остаются в тумане впереди, вечно недостижимые.
Он предложил мне табурет и скользнул обратно на матрас.
– Знаешь, у тебя неплохо подвешен язык. Думаю, из тебя получился бы хороший священник.
Я расхохотался до неприличия громко.
– Глупости.
– До сих пор не знаю, почему ты их ненавидишь.
Никогда я не рассказывал эту историю. Но, кажется, это была ночь откровений.
– Мать моей дочери, Мириам, была монахиней в монастыре. Ослепительное место в горах, в дне пути от моего города. Когда священники узнали, что она беременна… они захотели сделать из нее пример для других. Там был этот священник – никогда его не забуду, одноглазый… – Я прикрыл глаз ладонью, как повязкой. – Одноглазый запер Мириам в комнате без окон и не выпускал, пока она не родила. Я тогда был не тот, что сейчас. Я не мог противостоять тому, кто посвящен в сан церковью. Девять лун спустя, когда пришел за ребенком, я наконец снова увидел Мириам. Весь свет в ней угас. Ее последние слова мне были такими: «Ее зовут Элария». Тем не менее вскоре я узнал, что Одноглазый сам зачал ублюдка от какой-то девки в городе. Вместо наказания местный епископ перевел его в семинарию в другую провинцию. Скажи мне, разве это похоже на справедливость?
– Это похоже не козлиное дерьмо, – с отвращением сказал Беррин.
– Вот тогда я впервые увидел наш мир. Он мне не понравился. Это было неподходящее место, чтобы растить такое чистое и славное дитя, как Элли. Но я был всего лишь сыном трактирщика, единственное достоинство которого – умение читать. Я прочел единственную книгу, которая нужна всем и каждому. Закончив «Ангельскую песнь», я понял, что за мир хочу создать. Мир, объединенный законом Двенадцати, где нищий и лорд равны, где ни мужчина, ни женщина не являются чьей-то собственностью, где добро побеждает зло. Но такой ли мир я строю теперь?
Беррин смотрел на меня строго и без сомнений во взгляде.
– Ты – Михей Железный, меч ангелов. Ты Зачинатель. Только ты способен распространить истинную веру на Востоке и установить порядок Двенадцати. Не какой-то священник. Не патриарх. И не император.
Я вздохнул, не выдержав тяжести этих слов.
– Ты так во всем этом уверен. Словно веришь в меня больше, чем в Архангела.
– Если тебе нужны последователи, не способные размышлять, знай, что прошлой ночью ты поджарил множество таких заживо. Они отвернутся от тебя, как Эдмар и Зоси, потому что твоя цель за гранью их понимания. Но если тебе нужен тот, кто поможет создать мир твоей мечты, неважно, каков он, тогда можешь больше не искать.
Я старался найти утешение в его ответе. Коснулся гладкого металла своей черной руки и покачал головой.
– Я ценю это, но не понимаю. Чего ради идти за мной, когда риск так велик?
– Мне больше нечем рисковать, кроме собственной жизни, а я давно решил, что моя жизнь принадлежит тебе. Верные тебе люди думают так же. Когда приходится выбирать сторону, солдаты оценивают шансы. Большинство хотят быть на стороне победителя, и тут ты выигрываешь, ведь ты делаешь то, на что не способны другие. Люди видят твои танцы с тьмой и знают, что, несмотря на их веру и на все, чему учили священники, ты останешься единственным, кто устоит.
– А что, если я проиграю?
– С годами я начинаю проще смотреть на жизнь. – Беррин усмехнулся. – Для меня будет честью, если мой окровавленный труп бросят в ту же канаву, что и твой.
Его верность успокаивала, но она не развеяла бурлившие во мне сомнения. И я поднялся в единственное место, где мог найти утешение.
Двор храма на Ангельском холме пустовал. Засохшая после боя кровь еще оставалась пятнами на нижней части скамеек и в стыках между плитами каменного пола. Трупы были похоронены и храм наспех очищен, но зловоние смерти еще осталось.
Я встал на колени перед алтарем. Образа Архангела не было, поскольку скульпторы его еще не доделали. Патриарх говорил, что он будет из чистого золота, наподобие того, что стоит в Никсосе. Его привезут по морю из мастерской в Гиперионе, над его созданием трудились скульпторы, которых я взял в плен во время захвата Диконди. Но верующий не нуждается в образе для поклонения. Мы поклоняемся образу Архангела в сердце.
У каждого есть его личный образ. В этом заключается красота веры. Я всегда представлял себе чистого ангела с головой в облаках и величественными крыльями, распростертыми над миром. Но теперь, думая об Архангеле, я видел лишь парящий в воздухе алмаз с отпечатанными на нем ликами ангелов. Представлял лишь черное молоко, окружавшее меня, проникавшее в кости, когда меня проглотил ангел Михей. Я видел глаз морской звезды, ее огромное склизкое тело под стеклом гигантского сосуда, и от ее взгляда по венам растекался ужас. Нет ничего более нечестивого, ничего более мрачного, чем этот глаз.
Я молил Архангела о спасении, просил избавить от суда Падших. Разве я не прошел обряд в Священном море? Разве меня не защищает эта вода, пока жизнь не покинет тело? Тогда почему тьма утешала и окружала меня своей нечестивой помощью? Почему тьма дала мне железную руку, разожгла мой огонь, когда он уже угасал? Может, это все – испытание? Оставался ли у меня еще выбор?
Вера слишком далеко меня завела, и назад уже не повернуть. Вера воспламеняла масло моих амбиций, пока эти амбиции не заглушат веру, как густое масло тушит слабое пламя. Я не мог допустить, чтобы честолюбие превзошло мою веру, ибо зачем тогда это все? Я не собирался быть царем. Не хотел быть завоевателем. Я поднял меч только ради Архангела и донес хвалу ему до уст миллионов. Вот зачем я дышу.
– Зоси… прости меня. Я позволил своей тьме тебя поглотить. Поглотить так много наших братьев.
Я молил о прощении. Покаянно кричал, пока не охрип. Пусть Архангел и без слов слышал все мои мысли, я хотел, чтобы даже Падшие знали, как я сожалею. Что я больше не стану пить из их чаши. Мне хотелось кричать, рвать рубаху и бить себя в грудь, но ощущение, что за мной наблюдают, отвлекло от печали, разрывавшей душу.
Ашера проплыла во тьме позади меня. Лучи полной луны пробивались сквозь
