в Лайбахе меры по воплощению в жизнь целей Священного союза, кузен Стурдзы Александр Ипсиланти, грек, служивший в русской армии, собрал войско, занял Молдавию и Валахию и провозгласил свободу балканских христиан от оттоманского господства. Последовали массовые убийства христиан турками и турок христианами. Силы Ипсиланти были разбиты, но вскоре восстала вся Греция[511]. Для Стурдзы это было осуществлением давней мечты. И хотя он считал, что Ипсиланти, служивший в русской армии, формально не имеет права воевать на стороне другой страны, он всей душой сочувствовал бунтовщику. Но при этом он сознавал, что возникает политическая дилемма: как он писал Каподистрии, Россия была обязана защитить своих братьев, православных христиан, но при этом должна была объяснить европейским монархам, что

…мотивы восточных христиан нельзя уподоблять целям революционеров Франции, Италии и Испании. <…> Христиане были не подданными [Османской империи], а данниками, которых бесконечно подавляли и истребляли, и они взялись за оружие, чтобы защитить свою жизнь, свой дом, свою честь и, самое дорогое, – свою веру[512].

В этой фразе была выражена суть его концепции Священного союза: «Уподобить греков радикалам других стран значило бы поставить христианские правительства на одну доску с Оттоманской портой»[513]. Судьба Греции и надежда на русское вмешательство целиком поглощали внимание Стурдзы. Вернувшись в Петербург в октябре 1821 года, он поневоле отложил свою статью о Бессарабии и погрузился в дела «двойного министерства», но занимался этим без энтузиазма. Пик его политической карьеры – как и у Каподистрии – миновал. Роксандра (к которой Александр I тоже начал терять интерес) пыталась побудить императора поддержать карьеру ее брата и помочь грекам; сам А. Стурдза писал царю:

Нашей Святой Церкви угрожает двойная опасность. С одной стороны, на нее нападают ее откровенные враги [турки], с другой под нее подкапываются и потихоньку разрушают ее [русские мистики]. <…> Нет разницы, действуют ли они мечом или жалят, как змея, – неизменная твердость Церкви раздражает как наших ложных друзей, так и открытых врагов[514].

Бездействие России в отношении разворачивающейся на Балканах трагедии выглядело полным фиаско Священного союза, как его понимал Стурдза. Для него союз был средством распространения идеи христианского государства, а не орудием взаимовыручки властителей-реакционеров. Оставлять христиан на расправу неверным ради соблюдения легитимизма и баланса сил значило довести до абсурда его собственные теории, и понятно, что это его угнетало. Положение в России тоже не внушало оптимизма, так как здесь претворение принципов Священного союза в жизнь выражалось, похоже, в стремлении сорвать Россию с якоря православия и пустить ее в плавание без руля и без ветрил под командованием Библейского общества, Лабзина, Татариновой и прочих обломков иноземной псевдорелигии. Стурдза резко стал хуже видеть правым глазом, зрение не восстанавливалось даже после трех операций, и в связи с этим, а также с беспокойством о здоровье жены, весной 1822 года ему позволили уехать в Одессу. Он продолжал получать жалованье, но «не нашел утешения в виде хотя бы малейшего знака признательности со стороны императора» за годы работы над проблемами Бессарабии и образования. И наконец в 1823 году Сурдза подал заявление об увольнении[515]. Мистики в «двойном министерстве» и легитимисты в Министерстве иностранных дел торжествовали. Со Священным союзом было покончено.

Консерваторы, не затрагивавшие религиозную тему и доминировавшие ранее в общественных дебатах, в смятении воспринимали действия религиозных консерваторов и идеи, которые те развивали после 1812 года. Наиболее значительные из этих идей принадлежали Карамзину, опубликовавшему в 1818 году первые восемь томов «Истории государства Российского». Это было первое научное исследование русской истории, достигшее широких читательских кругов; оно представляло собой националистический манифест и отстаивало ценность самодержавия. Карамзин с презрением относился к «министерству просвещения, или, [точнее,] затмения» сознания[516]; соединение религии с образованием для него способно только «умножить число лицемеров» [Письма Карамзина 1866: 204][517]. «Я тоже, – заметил он саркастически, – иногда смотрю на небо, но не в то время, когда на меня смотрят» [Письма Карамзина 1866: 218][518]. Стурдза был другом Карамзина и молодых литераторов «Арзамаса», но Карамзин не разделял его религиозных взглядов и сожалел, что он «портит свой ум мистическою вздорологиею» [Письма Карамзина 1866: 212][519].

Адмирал Шишков отзывался о современной политике гораздо резче. В то время как Карамзин критиковал оппонентов сдержанно, с юмором и без чувства превосходства, Шишков с присущей ему непримиримостью рубил сплеча. После того как с окончанием наполеоновских войн отпала необходимость усиливать чувство патриотизма у населения, «Беседа» постепенно прекратила свое существование; Шишков оставался главой Академии Российской и продолжал общественно полезную деятельность, расширяя связи с учеными других славянских народов[520]. Его политическая позиция становилась все более реакционной. В 1814 году его назначили членом Государственного совета, занимавшегося законотворчеством. В этой роли Шишков вряд ли мог реально повлиять на действия правительства (он жаловался, что единственным результатом его участия в этой работе было возросшее число его врагов) [Шишков 1870,2: 134]; тем не менее он выдвинул консервативную альтернативу политике, проводившейся в то время. В отличие от Голицына и Стурдзы, он не видел, в свете событий 1789–1815 годов, какой-либо необходимости менять старый режим. Напротив, эти события показали, по его мнению, что его надо укреплять. Любые изменения в положениях о крепостном праве, предлагавшиеся Александром I и одобрявшиеся Стурдзой, Шишков отвергал. Когда в 1820 году был принят законодательный акт о весьма скромной реформе крепостничества, Шишков продолжал настаивать на сохранении неограниченной власти помещика над крепостными, вплоть до права продавать крестьян поодиночке или без земли. Это казалось ему необходимым условием сохранения общественного порядка. «Народ есть река, – заявлял он Государственному совету, – текущая мирно в берегах своих; но умножь в ней воду, она выступит из пределов, и ничто не удержит ее свирепства. Благоденствие народа состоит в обузданности и повиновении» [Шишков 1870, 2: 128]. Россия благословенна, утверждал Шишков, – она одерживала военные победы; беспорядки, перевернувшие всю Европу, обошли ее стороной.

Не есть ли это признак добродушия и не зараженной еще ничем чистоты нравов? На что ж перемены в законах, перемены в обычаях, перемены в образе мыслей? И откуда сии перемены? – из тех стран, где сии волнения, <…> сии под видом свободы ума разливаемые учения, возбуждающие наглость страстей, наиболее господствуют! <…> Мы явно видим над собою благодать Божию. Десница Всевышнего хранит нас. Чего нам лучшего желать? [Шишков 1870,2:129].

В 1815 году он заявил, что нет лучшего оружия для защиты России, чем цензура. Печатный станок –