Разговор с Остапенко и Журавлевым продолжался: о здешней руде, она по содержанию меди значительно превосходит те руды, которыми пользуется комбинат в Балхаше, о том, что в условиях открытой разработки разведанных запасов должно хватить на пятнадцать лет, а тонна добытой в Саяке руды обойдется в два раза дешевле, чем в среднем по стране…

Все эти и другие неромантические подробности помогли мне ясно увидеть два карьера на месте холмов — каждый карьер глубиной до 250 метров, услышать, как громыхают на стрелках поезда, везущие саякскую руду в Балхаш.

— А что, очевидно, когда-то все это так же происходило и в Коунраде? — спросил я у Остапенко.

— Только их никто не собирался закрывать, — быстро отозвался он.

— А если откинуть в сторону всякие административные неустройства? Ну, и уровень техники, понятно? Так же?

— Конечно. С какими-то отклонениями по мелочам, но это всегда бывает одинаково.

…Бывает одинаково, начинается одинаково…

Не трудно представить, как тогда, в августе 1928 года, маленький караван изыскательской партии вышел из Каркаралинска в степь. Несколько верблюдов, подвода с геологическим снаряжением — и все.

Остались позади предотъездные хлопоты и заботы. Пожалуй, и не сосчитать, сколько чайников чаю было выпито с местными казахами в неторопливых беседах о снаряжении, о маршруте. Не просто было найти и проводника. Трое соглашались охотно, но не вызывали доверия. А надежные люди не выказывали особого желания по своей воле забираться в эти гиблые места.

Ленинградскому геологу Михаилу Петровичу Русакову приходилось бывать в этих краях, и не раз, но так далеко он еще не забирался. Два года назад обнаружил кое-какую медь в Каркаралинске, но рудные залежи там не были настолько крупными, чтобы предлагать их для освоения. И, привычно покачиваясь на верблюде, Русаков думал, как-то все сложится в Коунраде… До сих пор Северное Прибалхашье белым пятном остается, а по неясным слухам отчета не напишешь, есть там медная руда или ее нет.

Шесть дней и шесть ночей — и ни одного колодца на пути, ни одного аула. Вода в брезентовых мешках стала, деликатно говоря, несвежей. Но пополнить запас было неоткуда. Приходилось добавлять в чай кизилового экстракта.

И наконец — Коунрад… Четверо его спутников развьючили верблюдов, сняли поклажу с подводы, а Русаков ушел в сопки. Он не в силах был сдержать нетерпение. В первый же вечер, когда еще не погасла широкая полоса заката, раздалось постукивание геологического молотка.

Первая разведка… Осмотр площади размером в один-единственный квадратный километр. Обычная купрометрическая съемка. Русаков был не новичком в геологии, к тому времени ему уже исполнилось тридцать семь лет. И даже такого предварительного осмотра оказалось достаточно: руда здесь есть, ее много, не надо обладать какой-то сверхъестественной прозорливостью, чтобы это увидеть. Так или иначе, он может со спокойной совестью докладывать Геологическому комитету — на службу намечаемой пятилетке будет поставлено месторождение, запасов которого достанет на долгие годы.

В Каркаралинске на почте он испортил несколько бланков, прежде чем текст зазвучал не слишком восторженно:

«ЛЕНИНГРАД ГЕОЛОГИЧЕСКИЙ КОМИТЕТ КОТУЛЬСКОМУ ОТКРЫТО МОЩНОЕ МЕДНОПОРФИРОВОЕ МЕСТОРОЖДЕНИЕ КОУНРАД БЛИЗ ОЗЕРА БАЛХАШ РУСАКОВ».

Вернувшись в Ленинград, он всю зиму писал отчеты, выступал с сообщениями, объяснял, доказывал… Позднее Русаков вспоминал о том времени, что масштаб и размер нового месторождения представились настолько значительными, что Главное геологоразведочное управление в тесном контакте с Главцветметом приступили в начале 1929 года к организации крупных, комплексного типа, геологоразведочных работ.

Интерес к Коунраду настолько возрос, что ВСНХ признал необходимым забросить несколько изыскательских партий Наркомата путей сообщения: трассировать железнодорожную линию от Караганды до Каркаралы и отсюда на Балхаш, к Коунраду.

Весной Русаков снова отправился в Коунрад вместе со своим товарищем по многим предыдущим экспедициям — Николаем Ивановичем Наковником.

В неприютном поселке разведчиков — вопреки бездорожью, буранам, безводью, цинге — начинался медный век Балхаша.

…Балхаш… В то утро меня ожидало много встреч на комбинате, встреч, которые я охотно перенес бы на другое время. Сделать это не представлялось возможным, и я разговаривал с заместителем директора Михаилом Александровичем Касьяном о делах, связанных с экономикой медеплавильного производства, о нерешенных вопросах его организации и управления… И потом, в металлургическом цехе, держась за нагретые поручни, я поднимался по крутой железной лесенке на площадку отражательной печи. Сюда подъехал мостовой кран, и огненная струя нетерпеливо и послушно хлынула в подставленный ковш, и вокруг роились слепящие искры. Напрягая голос, дежурный инженер объяснил, что это еще не медь, это штейн, а медью ему предстоит стать там, в конверторах.

Там, в конверторах, на противоположной стороне цеха, гудело и металось оранжевое пламя, и его отсвет пляшущими бликами ложился на лица людей. Инженер говорил: спросить у любого, и он подтвердит, что не бывает двух похожих плавок, что огненный поток каждый раз ведет себя по-разному. Вот как-то на одном из конверторов отказал тормоз. Расплавленный металл с минуты на минуту мог потечь на пол, залить цех, сжигая все на своем пути.

Я старался запомнить, что он рассказывает о том, как удалось предотвратить тяжкую беду, и все же ни на минуту не забывал: мне надо поторапливаться, потому что меня в гостинице ждет необычный собеседник.

И уже проехав по улицам современного города, каким выглядит Балхаш, у себя в номере, прежде чем начать читать записи, я долго рассматривал общую тетрадь в черном клеенчатом переплете. Для своих тридцати шести лет она неплохо сохранилась. Сохранилась в кочевьях по геологическим маршрутам, в плаваньях по озеру… И время от времени высокий худощавый мужчина доставал тетрадь из полевой сумки и быстро, но четко писал в ней остро отточенным, твердым карандашом — иногда прислонившись к каменистому выступу спиной, иногда при неверном свете костра, а то и просто в седле.

Много лет спустя я мог следовать за ним. Пожалуй, даже хорошо, что с утра мне пришлось окунуться в сегодняшние комбинатские дела: я острее представлял себе то время, когда здесь, на берегу бухты Бертыс[28], еще ничего не было, совсем ничего — ни этих заводских труб, подпирающих небо, ни многоэтажных домов, ни ателье мод, откуда, оживленно переговариваясь, вышли две кокетливые девушки, ни этой гостиницы, ни парка напротив нее, который зеленеет весной.

Но сперва — о том, как попал мне в руки полевой дневник Русакова. Это была чистая случайность, потому что я ведь мог и не обратить внимания на короткую заметку в «Балхашском рабочем». Спасибо шестикласснице Люде Серегиной: она написала в газету о пионерских делах, о том, что когда интернату присвоили имя Михаила Петровича Русакова, их отряд