— Ты, Сазонов… Ты вот что… Не надо. Ты им не пиши про него. И своим ничего не пиши. Есть у них бумага: пропал без вести. Пропал — ну, и пропал. А там видно будет, если живой вернешься. Смотря по обстановке.

И больше они на эту тему не разговаривали никогда, а воевали вместе еще не один день.

Оказывается, он, незаметно для себя, перешел из библиотеки в большую комнату, где сложена русская печь, и стоял у окна, будто выглядывая на дороге жданного гостя.

Смотря по обстановке! Тогда казалось, что так еще далеко до возвращения, если действительно живой вернешься. А Поярков Михаил, названный в честь деда, а Пояркова Мария учились у него, с пятого класса начиная. География, история… Поди расскажи им всю историю, как оно было на самом деле!

Сазонов не хотел соглашаться с библейской еще истиной — о грехах отцов, которые падут на головы детей до седьмого колена. Михаил и Мария у него на глазах стали взрослыми. Михаил и Мария не были для него Петькиными сыном и дочерью. Он предпочитал видеть в них правнуков деда Пояркова. Мария вышла замуж в соседний район. Михаил после армии остался в городе, шоферил в геологической экспедиции. У них у самих появились сыновья, а у Марии еще и дочь.

Но отвлеченная библейская мудрость стала непростой житейской историей, когда в Озерном, сазоновскими же стараниями и хлопотами, было решено открыть обелиск в память погибших на войне односельчан.

У Сазонова и мысли не возникало — помещать на обелиске имя Петра Пояркова или не помещать. Это было бы предательством, не хуже Петькиного, по отношению к остальным девяноста восьми и к Васе Белых — Вася погиб под Кенигсбергом, и там же подорвался на мине их лейтенант, ставший капитаном.

Сазонов сам себя поставил в затруднительное положение. Он тянул с представлением списка, придумывал отговорки: то еще в райвоенкомате не согласовал, а теперь ждет ответа из облвоенкомата… Землю для урн не отовсюду прислали… А уже и цемент завезли с совхозного склада в кладовую озерновского отделения. Доставили на станцию гранитную глыбу, выписанную с юга республики, где камня сколько хочешь.

Так ничего и не придумав, Сазонов вчера передал список в сельсовет. А утром Даша уже разговаривала с Парамоновым, требовала объяснений.

Сейчас в окно он увидел: из-за углового дома показалась женщина в дубленом белом полушубке — Михаилов подарок матери — и в темном полушалке. По накатанной дороге, которая ярче, чем нетронутый снег, блестела под негреющим зимним солнцем, она направлялась к их дому.

Сазонов, будто пойманный врасплох за недостойным занятием, вернулся в библиотеку, как в убежище, и на стук в дверь безразлично-гостеприимным голосом откликнулся:

— Да, да! Входите, кто там…

Он даже не удивился, что Даша начала почти теми же словами, которые придумались утром, когда он предугадывал свой нелегкий разговор с ней:

— Слыхать, Василич, ты передал в сельсовет список… Кого поминать из погибших. А Петра Пояркова в списке нет, ровно и не уходил он с вами на фронт по одной дорожке. Я давно чую, Василич… Ты что-то знаешь. А сказать мне — не сказываешь.

Даша сидела на сундуке, с краю, и теребила полушалок, и Сазонов вдруг со щемящей болью вспомнил — та же Даша, но почти на тридцать лет моложе, сидела на скамейке у колхозной конторы под вечер и так же теребила бахрому узорного платка. Договаривались они с Петькой ехать в район, в кино, с попутной машиной, а Петька пропал куда-то.

— Что я могу знать, Даша, о чем бы не сказал?

Недаром говорят — женское чутье…

— А про Петю… Хоть и с самого начала одно и слышала от тебя: не встречал я его, ведать не ведаю.

— Я и сейчас говорю: не встречал.

— А тогда ты ответь: почему не занес его в список на вечную память?

Он мог бы возразить Даше, что пусть не беспокоится: ее Петька тоже не будет предан забвению. В прошлом ничего изменить нельзя. Подвиг остается подвигом до конца дней… Но и трусы, и предатели, проходимцы всех мастей и кто там еще бывает, — все они проходят по своему особому списку в назидание потомству. Так что не обязательно воспитывать на одних положительных примерах. Ведь не каждому захочется: пасмурным зимним днем стоять небритым, в расстегнутом ватнике и не сметь взглянуть товарищам в глаза и таким остаться уже навсегда…

Сазонов поднялся из-за стола, одернул пиджак.

— Я скажу тебе, почему там нет Петра.

Даша следила за ним — настороженно и с надеждой.

— Ты тогда, в конце сорок второго, похоронку на него получила или какую другую бумагу?

Так бывает — в самую отчаянную минуту, когда кажется, что отступать некуда, что никакого выхода нет, снисходит счастливое озарение.

— Зачем ты про похоронку, Василич? Не хуже меня знаешь — похоронки не было. Извещали меня, что боец Поярков Петр Иванович пропал без вести при исполнении воинского долга.

— Вот-вот — пропал без вести. Может, он где-то живой-здоровый, а мы его на обелиск, к мертвым. Тут надо подавать во здравие, а мы его за упокой.

— То есть как ты говоришь — живой-здоровый?.. А где же он тогда, если домой не повертался?

— Ты прости меня, Даша… Но всякое ведь случается, и я не хотел попусту тебя тревожить. Сколько таких историй: попал, к примеру, в плен, в бессознательном состоянии. Угнали в Германию. Перемещенное лицо — бродит где-то по свету… Или… Прости, Даша, еще раз. Встретил какую-нибудь женщину. Узнал ее, полюбил. И остался после войны с ней.

— С ней?.. — переспросила Даша, очевидно, ни о чем подобном она не задумывалась. — Это как же с ней — от живой жены, от детей…

— Как хочешь понимай, а бывает. Вот потому-то и нельзя в список его, раз нет у нас полной уверенности.

Даша помолчала. Принимать на веру то, что, кажется, убедительно толкует ей Андрейка, Петькин дружок? Или же поддаться чутью: что-то Андрей знает? Знает, а молчит.

— А Онищенковы? — нашла она возражение всем его доводам. — Онищенковы тоже ведь не получали похоронки! Почему же ты ихнего Алексея внес в свой список?

Пока шел разговор, Сазонов сам уже вспомнил об этом и успел придумать, что ответить.

— Онищенкову Алексею под Сталинградом, после артобстрела, закрыл глаза Колька Казаков, — сказал он. — Колька-то вернулся и сам о том рассказывал… Под Сталинградом не до того было, похоронки писать.

— А про Петю, выходит, никто ничего не может сказать?

Даша