Шрифт:
Закладка:
Вид был мне знаком. Я достала фотографии из сумки. На первой мама стоит посреди поля и смотрит в сторону леса, лицо обращено к зрителю в профиль. На ногах у нее высокие сапоги, воротник куртки поднят. Мама, стройная и гибкая, застыла на фоне деревьев, сама как деревце. Снимок снят на цветную пленку, но из-за небрежной экспозиции мамина фигура сливается с пейзажем — простые и сдержанные цвета севера.
На второй мама оборачивается и смотрит на Каитаро. Настроение этого снимка совсем иное. Лицо мамы освещено лучами заходящего солнца, в мягком вечернем свете черты видны особенно отчетливо — большие темные глаза и гладкая сияющая кожа. За спиной у нее поднимается темная громада леса. Мама улыбается. Она выглядит счастливой, молодой и свободной. Полной жизни.
Третья фотография снята в сарае для лодок, возможно, том самом, который Каитаро и его дядя использовали в качестве проявочной. Снимок чернобелый. Мама открывает ставни на окне, льющийся снаружи зимний свет подчеркивает чистые линии ее профиля. Следующий снимок полон энергии: мама держится за рычаг старинного ручного насоса, набирая воду из колодца. Благодаря длинной выдержке изображение слегка размыто, передавая скорость движения воды.
И еще фотография. Здесь Каитаро и мама снялись вместе. Расположив камеру с таймером в полумраке сарая, оба встали в дверном проеме, словно в раме картины. Мама ерошит волосы Каитаро, а он обнял ее за талию и приподнял над землей, так, что мамины сапожки едва касаются травы. Мама смеется, откинув голову и закрыв глаза, а Каитаро смотрит в камеру и тоже улыбается. Фотография стала одной из последних, где он снят на свободе.
Фотографии мамы и Каитаро не похожи на семейные портреты, где все сидят в принужденных позах, растянув губы в искусственной улыбке. Они подобны разговору, который ведут эти двое. О чем говорят эти двое — известно только им.
Сжимая снимки в руках, я шла через поле, стараясь не наступать на дикие орхидеи. Время от времени я останавливалась, озираясь по сторонам и сравнивая пейзаж с тем, что видела на фотографиях. Мне хотелось отыскать то место, где стояла моя мама. Но свет угасающего лета, щебетание птиц, густые кроны деревьев и крошечные цветы под ногами ни о чем мне не говорили. Только шум ветра да шорох травы заполняли мой слух.
Поначалу я думала, что останусь на Хоккайдо и буду дальше искать их следы. Наверное, завтра я могла бы вернуться в поселок и поговорить с людьми. Но когда, выйдя из поля, я добралась до машины и уселась в душной тишине, поняла, что не стану этого делать.
В полученном из тюрьмы пакете была еще одна фотография. Моя. Я стояла на каменистом берегу, вероятно, на пляже в Симоде или где-то на побережье Атами. Мама снимала против света, так что я и скалы, моя белая футболка и даже ярко-красные шорты оказались в тени — силуэт на фоне пронзительно-синего моря. Лицо мое повернуто в профиль, мама поймала момент, когда ветер взметнул мне волосы. Я смотрела на набегающие волны, и в этом взгляде ребенка помещался весь мир.
Я держала снимок перед собой — все, что осталось от маминого проекта, который она начала в то лето, наше последнее лето в Симоде, — и пыталась собрать обрывки воспоминаний. Помню освежающее прикосновение ветра к щеке и холодные соленые брызги, от которых кожа покрывается мурашками. Подошвы кожаных сандалий скользят по водорослям, когда я карабкаюсь по прибрежным валунам. Примерно в то же время мы ездили в Атами. Там я видела яхты с туго натянутыми парусами, а потом бежала и бежала по бетонной набережной, затем были рожок с мороженым и сильные мужские руки, подбрасывающие меня в воздух, и ослепительный блеск солнца, отражающегося в объективе фотокамеры.
Я поняла: все, что осталось от них, — это я. Факты, фотографии, события — все живет во мне. Есть осязаемые вещи: корешок от билета на Хоккайдо, мамины туфли, саше с ее любимым ароматом и его письма. Эти вещи рассказывают историю жизни, многих жизней, сплетенных вместе, но точка, в которой они встречаются, — это я.
Я смотрела из иллюминатора на здание аэропорта в Хоккайдо, освещенное лучами восходящего солнца. Стюардессы шли по салону, захлопывая крышки багажных полок над головами пассажиров. Двигатели загудели, заставляя вибрировать корпус машины. Нетерпеливо покусывая губу, я ожидала того момента, когда самолет вырулит на взлетную полосу и начнет разбег. Я почувствую, как ускорением мое тело вжимает в спинку кресла, мы оторвемся от земли и окажемся в воздухе, не имея больше возможности отступить — либо полет, либо крушение и смерть.
Я знала, что сохраню письма Каитаро. Эти листы бумаги с линиями, выведенными его рукой. Я не сожгу их. Не смогу. Я навсегда останусь связанной с мамой и ее любовником, но все остальное — только мой выбор. Сартр, с чьими книгами когда-то познакомил меня дедушка, говорил: «Свобода — это то, что я сам сделал из того, что сделали со мной». Настал мой черед: я сама должна построить себя, свое будущее и собственную жизнь.
Самолет стал набирать высоту. Я взглянула на город под нами, Саппоро стремительно уменьшался, исчезая в облачной дымке. Вскоре Хоккайдо с его вулканами, озерами и длинными вдающимися в море языками суши остался позади. Мы обогнули край залива Утиура[120], пересекли пролив Цугару[121], скользя над вспененной белой водой, и повернули к побережью Хонсю. Теперь внизу плыли леса и горные хребты Аомори[122], так круто вздымавшиеся вверх, что поселки на их склонах казались зажатыми в узких расщелинах между скал.
Когда мы миновали Фукусиму[123], гористая местность сменилась золотистыми рисовыми полями Тотиги[124], затем земля превратилась в калейдоскоп цветов — зеленые полосы леса примыкали к коричневато-желтым лоскутам сжатых полей. Долго внизу тянулись, отливая серебристым блеском, нескончаемые ряды промышленных теплиц, в которых круглый год выращивают огурцы и помидоры. По берегам рек попадались небольшие поселения, окруженные сетью проселочных дорог и тропинок. Но когда мы пересекли равнины, деревни стали расти, превращаясь в городки, а городки — в густонаселенные города.
