– Ты боялся, что я тебя тут оставлю, – потрясенно говорит Джайлз Хильдебрандт. – Рё Аккӱтликс, сынок… Я не хотел. Я не хотел этого с тобой делать.

Жаль, что Лукас этого почти не воспринимает. Жаль, ведь это первый и последний раз, когда он дождался от старого профессора чего-то вроде извинений. Уже вечером того же дня, когда он выходит из кухни после лучшего гастрономического опыта в своей жизни, который обеспечили ему два куска диетического бисквита и пятьдесят гектолитров воды, сока и чая, отец погружен в работу и едва поднимает глаза.

Лукас опирается о косяк.

– Я правильно понимаю, что вопрос решен?

Он задает излишний вопрос и рискует напороться на язвительность, лишь бы заставить отца говорить. Ему плохо от оглушающей тишины, которая и теперь царит вокруг него… теперь, когда должны звучать барабаны, а босые ноги танцевать вокруг огня и песня темной радости должна колыхать ночной воздух. В довершение к такому несоответствию сейчас даже не ночь, а бессмысленный, жаркий, неподвижно душный летний день.

Никто ничего не празднует.

– Конечно, – отсутствующе говорит отец и раскрывает очередной ӧссенский свиток из стопки на столе. – Теперь мы в расчете. У тебя каникулы.

– Ага, – соглашается Лукас и отрывается от двери.

Этого мало – слова отца не утолили его голод.

Он идет в комнату. По очереди звонит друзьям, причем в порядке убывания по мере их несерьезности, шумности и болтливости: Нику, еще двум парням-лыжникам и трем одноклассникам, Полу. Он отчаянно хочет заполнить мозг, сейчас полный пустоты и бесконечности, лечебной дозой повседневного балласта, который лучше всего предоставит ему какой-нибудь самолюбивый и тупой болтун. В голову приходит Грета, хоть и красотка, но дура дурой, но девушек он сразу вычеркивает: они слишком стары для дружбы, так же, как и он. Любой контакт с ними требует осторожного балансирования на доске сексуальных надежд, шатающейся над болотом липких и скользких, томных романтических пубертатных чувств. На это у него сейчас нет сил. Сейчас ему нужно другое.

Но все парни на каникулах.

Приближаясь к концу списка с головой, тяжелеющей от кучки легких разговоров о том, какая сейчас вода в море, что в ней плавает, какие ноги у девушек на пляже и какие сомнительные ловушки для туристов можно встретить в городах, Лукас размышляет, не позвонить ли Пинки. Это последняя возможность. Не хорошая возможность – просто лучшая среди худших. Он даже не уверен, сможет ли с ней говорить – и лучше ли это, чем ни с кем так и не встретиться.

К счастью, дома оказался Пол.

Или к сожалению.

Они встречаются и идут в сферический летний кинотеатр на концерт какой-то очень шумной группы, которая никому из них даже не нравится. Пол Лангер – забитый интроверт. Феноменальный плазмолыжный талант. Болезненно застенчивый. Скромный, молчаливый, интеллигентный, невероятно упорный. И действительно душевно близкий Лукасу – вот в чем проблема. Лукас очень хорошо понимает, какая угроза здесь скрывается – именно поэтому Пол был в списке так низко. Он больше хотел бы встретиться с Ником, потому что Нику он никогда бы не сказал чего-либо важного. Опасность, что он поддастся соблазну и расскажет ошеломляющую историю, произошедшую с ним, с Полом была куда больше.

Мигающие блики света на сферическом полотне сливаются с призрачным чувством, до сих пор наполняющим его от головы до кончиков пальцев ликующим изумлением. Лукас задыхается от него. Тащит Пола к бару. Выпивает коктейль под названием «Лебединая песнь», следующий под названием «Эрегированный член» и наконец третий, «Последняя доза». Коктейли решают за него. Он выбалтывает все Полу.

– Ты представить себе не можешь, как я тебе завидую, – совершенно не к месту говорит Пол, неуместно искренне. – Нашей цивилизации не хватает ритуалов перехода. Ты нашел один из них. Теперь ты кто-то другой, Лукас.

– Мне не кажется, что я другой.

– Сам изменения никогда не увидишь. Нужно сохранять непрерывность сознания, чтобы держать все в порядке, – смеется Пол. – Но все изменится, вот увидишь. Послушай, раз уж ты был в настоящем шаманском делирии, ты не выбрал случайно себе тотемное животное?

– Мое тотемное животное – червь. Червь – посредник между человеком и вечностью, – оживленно излагает Лукас.

– Глупость, червь не может быть тотемным животным, – заявляет Пол. – Он для этого слишком мягкий и скользкий. И совсем тебе не подходит.

– Ты прав, я пошутил, – признается Лукас. – Это змей. Волнистый и блестящий, с иссиня-черными перьями… как ворон, только больше. Глаза как куски янтаря. И летать умеет.

Лукас живо видит змея перед собой, смотрит ему в глаза, почти может коснуться; но, описывая его Полу, он начинает чувствовать, что страшно разболтался. Язык начинает заплетаться.

Неудивительно – он пьет на голодный желудок.

И быстро оказывается побежден. Сразу после испытания жаждой, где он продемонстрировал сверхчеловеческое самообладание, он напивается как свинья, как сапожник, в стельку, до чертиков – так, что не способен воспринимать мир вокруг, что уж говорить о сохранении достоинства. И этим все изящно заканчивает. «Вдруг оно вернется, – думает Лукас. – Вдруг это удивительное состояние бесконечного слияния и сливающейся бесконечности продолжится, вдруг мне удастся его продлить». Однако вместо этого ему страшно плохо, и в список пережитых экстремальных состояний тела и души добавляется алкогольное отравление. Он смутно припоминает, как лежит головой на столе, на грязной скатерти и рыдает навзрыд, пока Пол очень бережно и смущенно похлопывает его по плечу… но ничего об этом не знает. Не знает, тошнило ли его, а если да, то куда. Не знает, как добрался домой. К счастью.

Если бы не милосердная алкогольная амнезия, скрывшая неловкий эпилог грандиозной Встречи Лукаса Хильдебрандта со Вселенной, он ненавидел бы своего отца на порядок больше.