«неуказном платье не ходили и бород не носили». Но когда в августе 1762 г. этот пакет с бумагами был доставлен в Порхов, там уже сидел другой воевода – поручик Артамон Ушаков, который, по всей видимости, уже успел достичь с горожанами нужных договоренностей, а потому вряд ли нуждался в этом унылом предписании Раскольнической конторы[851].

Картина, которая вырисовывается из этих и других подобных дел, меня поразила. Жители больших и маленьких городов, расположенных не так далеко от Москвы и Санкт-Петербурга, несмотря на повторявшиеся строгие указы, продолжали благополучно носить бороду и русское платье при очевидном попустительстве местных властей. Но еще более удивительно то, как лениво и неохотно реагировали столичные чиновники на доношения о бородачах, которые иногда к ним поступали: их действия производят впечатление усталости и бессилия.

Обнаруженные дела показались мне настолько поразительными, насколько и важными, так как резко диссонировали с моими представлениями о русском городе постпетровской эпохи. «А откуда нам вообще известно, что петровские указы о брадобритии и „немецком платье“ были успешными? Кто и как это доказал? И как так получилось, что это убеждение прочно засело в моей голове?» Мне захотелось побыстрее заявить об этом важном открытии, что и было сделано в совместном с Евгением Трефиловым докладе на конференции «Феномен реформ в Европе и России начала Нового времени (XVI–XVIII вв.)», которая проходила 15–16 марта 2012 г. в Европейском университете в Санкт-Петербурге (затем на основе доклада была напечатана статья). В этих докладе и статье мы несколько поспешно сделали вывод о том, что петровский «проект европеизации внешнего облика горожан» никакого успеха не имел, а в 1740–1750‐е гг. «традиционный облик сохранили целые города»[852].

Случилось так, что одновременно с этими делами я открыл для себя вышедший в 2010 г. на русском языке сборник статей Альфа Людтке со вступительной статьей С. В. Журавлева, описывавшей исследовательскую программу Alltagsgeschichte. Своими филигранными исследованиями А. Людтке показывает, что рядовые немцы в XIX–XX вв. могли добиваться определенной автономии по отношению к верховной власти различными, порой неожиданными способами, которые могут быть замечены только при изучении «повседневных практик рядовых людей в конкретных жизненных ситуациях». В фокусе исследователя оказывается разнообразное социальное поведение «многих немцев», которые, таким образом, из объектов государственной политики превращаются в субъектов истории, способных реально влиять на исторический процесс. Для того чтобы получить такой угол зрения, важно попытаться увидеть исторические события и процессы не сверху, с позиции власти, «во все времена стремившейся к политизации прошлого и к самооправданию», а снизу, с точки зрения «маленьких людей», так, чтобы они «обрели в истории собственные голоса и лица»[853].

Так возникла заманчивая перспектива изучения петровской политики в отношении внешнего облика российских подданных сквозь призму поведения различных акторов – как представителей власти, ответственных за исполнение повелений монарха, так и «многих русских», на которых распространялись их действия. Наиболее продуктивным мне представлялось применение к российскому материалу первой половины XVIII в. концепта «своеволие» (Eigensinn), который был изобретен Альфом Людтке для описания одной из форм отстаивания акторами определенной автономии по отношению к власти на уровне повседневной жизни[854]. Любопытно, что позже мне встретился российский аналог выражения Eigensinn, который нередко применялся в российских источниках XVIII в. по отношению к нарушителям указов о брадобритии, – «упрямство». Например, в августе 1703 г. стряпчий валдайского Иверского монастыря сообщал из Новгорода: «Ныне, как приехал генерал Яков Вилимович [Брюс] и сказал государев указ немногим нарочитым людем, чтоб с бородами и в русском платье не ходили, потому де давно сказано новгородцам, и они де упрямы»[855]. В 1748 г. белгородские купцы Василий Ворожейкин и Андрей Курчанинов доносили в Правительствующем сенате: «В Российской империи многие разных чинов люди в противность состоявшихся указов упрямством своим ходят в неуказном платье и носят бороды»[856].

Постепенно созрела гипотеза, ставшая ведущей для этой книги. Она заключается в том, что культурная политика Петра не может быть полноценно понята, если ее рассматривать лишь с позиции власти, сквозь призму указов и инструкций (как это часто происходило), так как это был сложный, многосторонний и многоуровневый процесс, который включал в себя различные варианты реакции на указы со стороны многих российских подданных, сведения о которых доходили до верховной власти и, в свою очередь, порождали ответные реакции, нередко приводившие к существенной модификации изначально выбранной тактики.

33. Аномалии 2: не только Eigensinn

По мере погружения в материал стали обнаруживаться новые «аномалии», которые высвечивали другие, ранее для меня незаметные допущения, образующие конструкцию «черного ящика».

Большинство авторов, писавших о брадобритии при Петре I, объединяло убеждение в том, что отношение к брадоношению в Московской Руси было всеобщим и единым. Этот тезис никем специально не обосновывался: он входит в число неосознанных убеждений, которые не ставятся под сомнение и образуют каркас рамки, внутри которой данное историческое явление (брадобритие при Петре) представляется понятным и поучительным. Приведу отрывок из очерка Г. В. Есипова «Русская борода и немецкое платье» (1863):

Убеждения русского человека допетровского времени во всех классах народа без исключения шли в уровень с религиозными его понятиями, почерпая в них свою силу и непреложность. Уклонение от преданных отцами и предками религиозных понятий считалось преступлением – отсюда происходила та неподвижность в мышлении, та ненависть к новым идеям, которые могли поколебать убеждения, связанные тесно в практической жизни с религиозными понятиями. Русь допетровская, как мы сказали выше, действовала в силу одних и тех же убеждений во всех классах народа. <…> В допетровское время борода была символом русской народности, русской старины и предания, – как признак отчуждения от латинства, она служила существенным признаком всякого православного; бритье бороды было дело неправославное, еретическая выдумка на соблазн и растление добрых нравов[857].

Отталкиваясь от убеждения, что взгляды на брадобритие «во всех классах народа без исключения» были едиными, Г. В. Есипов легко распространяет взгляды, сформулированные в Окружном послании патриарха Адриана против брадобрития на всю «Русь допетровскую» и делает заключение, что «реформа Петра Великого последовала в такое время, когда народ не только не был подготовлен к ней, но, напротив, был пропитан убеждением о неприкосновенности брады и усов и о смертном грехе подсекати и остризати брады»[858]. Таким образом, брадоношение рисуется неким всеобщим и даже надличностным элементом повседневности «допетровской Руси». Г. В. Есипов впервые обратился к политическим процессам Преображенского приказа, но для него все голоса сливаются в один: отдельные люди изображаются единой коллективной личностью – «народом», «Русью допетровской», которая «сильно ворчала», потому что «тяжело ей было расставаться и с бородою, и с одеждою предков»[859].

Такая оптика, создаваемая