Разбудило ее ржание. Вышла во двор.

— Аминджон, где ты, сынок?

По снегу ходили вороны. Колья под виноградником покосились, а заснеженные холмики земли под гранатовыми кустами казались горками хлопка. Поверху шнырял ветер…

Под навесом фыркнул конь. Саманд! Мать не узнала его — одни кожа да кости, подпруга повисла, уздечка закинута на шею.

— Где хозяин твой, отвечай?.. Где ты оставил Аминджона? Ты бросил его? Отвечай! Гляди мне в глаза! Убил сына моего?..

А конь посмотрел своими кроткими немигающими глазами, как всегда, и отвернулся к сухой траве…

Мать, накинув на голову выцветший халат покойного мужа, вышла на улицу. На ногах у нее были старые ичиги и большие, не по размеру, калоши, которые то и дело слетали. Подставив ветру лицо, мать шла и плакала в голос. Сейчас ей хотелось, чтобы сбежались соседи. Но никто не выходил. Будто все отвернулись от нее…

"Кому теперь вручу повестку?" — причитала она. Дошла до конца улицы, и тут перед ней снова предстал старик-почтальон. Он посторонился, уступая дорогу.

— Что случилось, дочка?..

— Сын пропал… — произнесла она дрожащим голосом. — Конь вернулся, а сам он… Худо мне!..

— Да не убивайся ты зря!.. Не для того у него голова на плечах… Иди в поле, вон туда…

На заснеженном поле друг за дружкой носились мальчишки. Среди них был и ее Аминджон. Он держал в руках моток ниток, — большой бумажный змей парил высоко в небе.

Мать остановилась у края поля. Ноги подкосились, и она опустилась на колени. Глотая слезы, тихо позвала.

— Сыночек, душа моя!..

Аминджон обернулся, увидел мать. Не глядя, передал моток ниток кому-то из ребят. Озябший, в тонком халате, с открытой грудью, подошел смущенно к матери, потирая свои уши.

— Извини меня, мама…

Мать не скрывала слез.

— Ты жив? Заставил меня поволноваться… А тебя ищут…

Он произнес виновато:

— Знаю… Я был в военкомате… Завтра нас отправляют… И дома я был. Ты спала, я не стал будить тебя… Мальчишки попросили, чтобы я им змея запустил…

Он оглянулся, посмотрел туда, где в зимних сумерках парил змей…

Перевод Э.Карпухина

БАХРОМ ФИРУЗ

Бахром Фируз (Бабаев) стал печататься в периодических изданиях с 1960 года. Первый поэтический сборник "Тайны лунных ночей" вышел в 1967 году. В последнее время активно работает как прозаик. Лучшие его рассказы вошли в книгу "Следы от звезд" (1975 г.). Его стихи переведены на многие языки пародов СССР. Сам он тоже часто выступает как переводчик.

Член СП СССР.

ПО ДОРОГЕ В КИШЛАК

Рассказ

Мы с дедушкой едем на ослах в кишлак.

С тех пор, как отец перевез нас в город и ушел на фронт, не было, кажется, дня, чтобы я не вспоминал наше селение. Там осталось много такого, чего не могла заменить жизнь в городе. Я скучал и потому, наверное, сильно привирал, рассказывая мальчишкам, как здорово у нас в кишлаке. Все представлялось в моих рассказах необыкновенным — и родник, и речка, и островерхие тополя, и цветы на горных склонах. Даже надоевшие отары бестолковых овец казались теперь чем-то необыкновенным. Люди в селе для меня тоже были другие — приветливые, добрые, не как в городе. Меня тянуло к ним… Мама говорила: вот вернется папа, и мы снова переберемся в кишлак. Отец писал о том же. Ему приснились на фронте наше селение, родник. "Если останусь в живых, — читала мама, — первым делом заеду в кишлак, зачерпну ладонями воды из родника".

И все же мама удивилась, почему он, вернувшись, не приехал за нами сам, а прислал в город деда.

— К некоторым здешним друзьям охладел, — пояснил дед. Потом он стал извиняться, что третьего осла не нашлось, поэтому прийдется пока поехать кому-нибудь одному. Мама сразу сказала, что лучше поехать мне, а она тут соберет пожитки к переезду.

Плоская, голая степь, с её унылым однообразием, осталась позади. Миновав предгорье, неожиданно очутились в узком ущелье. Громче заговорила речка, отпрянуло высоко вверх небо. Со всех сторон подступали страшные глыбы. В первые минуты я ничего не слышал, кроме речного шума. И лишь постепенно стал различать птичьи голоса.

Птиц здесь было множество, и каждая щебетала по-своему. Онп беспрестанно щебетали, перелетая с ветки на ветку, с камня на камень. Мне показалось — они что-то все объясняли мне, объясняли… И еще — похожи они были на многоголосую ватагу мальчишек: так же суетились, шумели, собирались стайками, разлетевшись, перекликались… А когда над ущельем, широко распластав крылья, неслышно появлялся орел, гомон разом обрывался и становилось тихо-тихо. Так замирает шумный класс с приходом строгого учителя.

Мы с дедушкой едем все дальше, дальше.

Я был совсем маленьким, когда мы перебирались в город, — еще в школу не ходил. И хотя в кишлаке у нас много родственников, я их почти не помню, разве что вот дядю Хушвахта и тетю Назакат. Родство у нас с ними не близкое, но, по словам мамы, она и отец в большом дружбе с этой семьей. Дядя Хушвахт немало возился со мной, учил ловить форель, а я качал люльку его дочурки, когда тетя Назакат была занята, и в награду получал конфеты в ярких цветных бумажках. Помню, я пристал как-то к матери, требуя, чтобы она сделала мне бумажного змея — такого, каких пускали за кишлаком старшие мальчишки. Мама отмахивалась от меня, а я не унимался. Но вот пришел дядя Хушвахт и смастерил змея всем на зависть. Я тут же запустил его в небо… В те времена дядя Хушвахт работал завмагом. Сейчас, говорят, он стал большим человеком.

Значит, мы теперь не соседи.

Извилистая тропа уводит нас в глубь ущелья. Каменные стены сдвигаются все теснее. Они так высоко уходят вверх, что, кажется, держат небо. Неуютно здесь. Хочется побыстрее выбраться, доехать до какого-нибудь селения или чабанской кибитки. Я вглядываюсь и вижу — дедушка далеко отстал от меня. Поджидая, я пытаюсь представить себе встречу с отцом. Взрослые после долгой разлуки обычно обнимаются, бесконечно тискают друг друга. А как быть мне?

Отца я помню смутно. В день его отъезда на фронт все заслонила суета городского вокзала. Я сидел на отцовских руках, а он все говорил и говорил что-то матери и приехавшим проводить его родственникам. Потом мы ждали писем и писали сами. Четыре года. В одном из писем папа прислал фотокарточку. Я смотрел и не узнавал, — лицо было чужое. Такое со мной