Шрифт:
Закладка:
Тяжелое чувство охватило ее, сдавило сердце. Она отложила книгу… На глаза попался альбом. Не так давно мать увидела в нем фотографию незнакомого парня. Рослый, видный, важный… Конечно, вто все напускное в нем.
Голова чуть-чуть наклонена, на лбу залегла складка. И глядит-то не прямо, а искоса. И взгляд такой лукавый.
— Кто это?.. — спросила она тогда Хуршеду.
— Ты его не знаешь, мама. Это бурильщик. В школе у нас была встреча. Он рассказывал нам о работе… Ты знаешь, мама, я изменила свое решение. Буду работать на руднике…
Да, понимать родную дочь стало трудно.
То покоряет сердце, то ранит…
Одноклассницы решили после окончания школы ехать в город. Их мечта — институт. Институт, как магнит, тянет их из родного кишлака. И вот уже вчерашние робкие девчонки поучают взрослых. Надевают туфли на высоких каблуках, носят короткие платья, прически — как корова на голове. Хотя это ей и не нравится, но она видит, что некоторые привыкают и сами начинают носить. Значит, есть тут что-то. Вот идут они с дочкой по улице. Соседка справа — учительница. Соседка слева — врач. Бухгалтер — тоже землячка. И не зря, наверное, считают их уважаемыми людьми в кишлаке.
В их ряду мать мысленно хотела видеть и свою дочь. Она ждала, что однажды Хуршеда скажет ей: "Мама, дай мне денег на дорогу, я поеду в институт!.." Для этого случая мать отложила уже немного денег… Но что сделала Хуршеда? Пошли на базар, и она настояла, чтобы купить ей, матери, новое платье…
Неугомонные воробьи чирикали за окном на ветвях ивы… Мать прошла в сад и, подняв голову, взглянула на перевал, из-за которого каждый день всходит солнце…
Перевал… Вершина стремлений и помыслов матери. Тридцать пять лет тому назад она сама часто всходила на него. А с другой его стороны поднималось, раскинувшись по склону, стадо Рахмона — отца Хуршеды. Две отары — ее и его, — не слыша окриков, паслись вместе. Под предлогом отделить их одну от другой и встречались Рахмон и она, Мохигуль. А когда рано утром выходила она за калитку, чтобы подмести, обнаруживала под самой дверью россыпь алых тюльпанов… Уходил, оставляя тюльпаны, обнаруживая тем свои намерения… Но спросить ее о самом важном не решался. Потом наступило время, когда подножие этой горы превратилось в стрельбище. Придя с работы, мужчины шли туда, — долетали военная команда, металлический лязг, слышалась стрельба. А потом мужчины один за другим стали покидать кишлак. В эти дни он вовсе не замечал ее. Ох-ох, как только она вспоминает эти дни, у нее мурашки по телу… Вот он с вещмешком за плечом, с узелком в руке уходит в далекий путь. Настал его черед. Вот, выстроившись вдоль улицы, стоят женщины, дети, старики. Будто тоже собрались идти с ними вместе… Его рука ласково, прощально машет ей. Конечно же, он не может всем пожать руку, улыбнуться каждому. А пес его Альпар забегает наперед, ложится на дорогу, катается по земле, тянет за полу халата, скулит, — понимает… Ветроногий конь Рахмонджона фыркает, ржет у привязи, грызет уздечку… А Мохигуль словно немая. Она мечется там, за спинами людей. "Почему ты не возьмешь меня с собой? Ведь если я — существо, ты — душа моя… Стать бы солнышком — бежала бы за тобой, светила бы над твоей головой…"
Потом наступили страшные ночи, нависли над кишлаком грозовые тучи. Мохигуль каждый день поднималась на перевал с отарой. Все высматривала. Нет — ни тени, ни звука… Он вернется, обязательно вернется, в орденах и медалях вернется… Заметит ли он тогда ее, Мохигуль? Годы проходят — один, другой, третий… Вот уже и на ее лицо ложатся морщинки. Девушек сейчас много… Вернется — да женится на другой. Сердце Мохигуль страдало. Всю печаль, гнев и досаду однажды она выразила в двух словах, выведя на скале: "Долой фашизм!" Не раз поднималась она с отарой на этот перевал и спускалась с него. Поредело ее стадо, осталось всего несколько коз и козлят…
Но Рахмонджон вернулся. Вернулся, оставив одну руку на фронте. И Мохигуль, смущаясь своих недавних мыслей, снова подбирала под своей калиткой рассыпанные по утрам тюльпаны. Говорят, настоящий мужчина не отступит от своего намерения. Видимо, это верно…
Она устало выпрямила ноги, спрятав их в зеленой траве, и снова пристально поглядела на перевал. Хуршеду надо найти. Вернется с пастбища Рахмон и спросит, где Хуршеда. Что она ему ответит?.. Где эта девчонка?..
И она решила подняться туда — к палатке.
Мать поднялась к зарослям фисташки. Вот ягнята резвятся, бегают по склону. Под ногами колышется зеленая трава. Ветерок… Тюльпаны склоняются друг к другу… Где же Хуршеда? Мать, прислонясь к стволу фисташки, глядят в ущелье. Смотрит и не верит глазам. Раньше здесь по весне вырастала густая трава. А сейчас стоит вышка, обросшая отвалами земли. Вокруг вышки — четыре степы, но ни крыши, ни дверей. В центре ее — металлический столб, который вращается и сверлит землю. В домике, рядом с вышкой, работает какой-то человек. Аллах милосердный, — а вот и она, ее Хуршеда. Рукава засучены, косы уложены венчиком… И запах цветов, воздух нагорья сразу забылись матерью. Пальцы невольно сжимались в кулаки. Ее дитя — ее мучитель…
— Хуршеда!.. — вскрикнула она.
Но голоса ее никто не слышит у вышки. И мать сама устремляется вниз…
Дочь замечает ее, бежит навстречу и останавливает.
— Ну, куда ты так спешишь!.. — на губах ласковая виноватая улыбка.
— Типун тебе на язык!.. — жестокая складка возникает между бровей матери.
— Ну, не кричи так, мама! Мастер ведь здесь!..
— А, чтоб твоего мастера!..
— Мамочка!.. Да погоди же ты…
Из домика мужчина выносит тяжелый ящик, ставит его на землю и, улыбаясь, направляется к ним.
— Познакомься, это Кодирджон… Мастер… — говорит дочь.
— Мастер?! Этот?.. — она оглядывает юношу, а тот продолжает смущенно улыбаться. "Да ведь ты его бурильщиком называла!" — хочется сказать ей, чтобы знать все досконально, но она молчит.
— Здравствуйте, тетушка!.. Как ваше здоровье?.. Вы уж извините Хуршеду. Она мне помогала. Машину чистили…
— Да неужели?!
Девушка и юноша переглянулись.
Тут мать замечает мотоцикл. Красный трехколесный мотоцикл. Да, она его запомнила, — докторшу
