Шрифт:
Закладка:
В душе матери, как бы наперекор ее воле, поднималась волна нежного чувства, которое свойственно только матерям, имеющим дочерей. И будто она уже слышит свадебную песню, а перед глазами полыхает свадебный костер. А чуть в сторонке, склонив голову, стоят молодые…
Возможно, так оно и будет, а возможно, и нет.
Кодирджон вытаскивает из домика очередной ящик и ставит его рядом с первым.
— Чего же ты? — говорит мать дочери. — Сбегай домой да принеси лепешек и сметаны!.. Сегодня ведь праздник, а мастер твой работает!
Хуршеда недоверчиво взглянула на мать.
— Ступай, ступай, тебе говорят!.. — прикрикнула мать.
Хуршеда убежала…
Мать решила подмести и прибрать в конторке мастера. На глаза ей попался транзистор. Она включила приемник. И в тишину тотчас ворвались марш, гул и голоса праздничной демонстрации. Где-то там люди торжественными колоннами проходят сейчас по площади. В глубоком небе плывут разноцветные шары. Взлетают стаи голубей… Праздничное настроение передастся и ей…
Перевод Э.Карпухина
ЕДИНСТВЕННЫЙ СЫН
Рассказ
Мерзлое дерево было, как камень. От него отделялись не щепки, а какие-то крошки. Мать в который раз установила чурбан, вздохнула, занесла топор. Застыла на миг, прицеливаясь. И тут ее позвали.
— Шоиста! Эй, Шоиста!..
Мать покорно пошла на голос. Навстречу ей пробирался между деревьев старик-почтальон в чалме и полушубке.
— Жива-здорова, дочка?..
Не понравился ей сочувственный тон. Она даже не взглянула на старика. А он, прикрыв ладонью рот, прокашлял:
— Сын-то твой где?..
Мать ждала этого вопроса. Сын ее уехал в Сангпул за хворостом. На телеге.
— Не знаю… — произнесла она, заикаясь. — Утром еще ушел…
Брови почтальона взметнулись вверх. Он рылся в своей сумке.
— Не скрывай… Говори прямо, дочка!..
Предчувствия не могли обмануть ее. Старик принес недобрую весть. Неужто нет спасения? Ведь это он и уводит юношей по одному. А потом кто возвращается искалеченным, кто пропадает без вести, а кто и вовсе погибает…
Почтальон вытащил листок и протянул его матери.
— Что это? — вырвалось у нее.
Старик прокашлялся, протер глаза:
— Ох-ох-хох!.. Повестка…
— Не-е-е! Ты мне ее не показывай! Не надо…
Старик сунул бумажку ей в руки и попятился. Но мать преградила ему путь и накинулась было с ругательствами. Но опомнилась, принялась причитать:
— Ставьте моего сына! Ведь я с ума сойду!.. Сделайте что-нибудь!.. Да стать мне пылью у ваших ног!..
— Да что ты!.. Это не в моих силах, дочка… Да разве ж одному твоему сыну выпало?..
Бумажка осталась у нее в руке. И все дела отступили. Вода в вёдрах мерзла и дымилась как будто. В стороне остался таз, полный хлопковой шелухи. Она уговаривала себя: "Будь мужественной, Шопста. Распрями плечи и благослови сына, как полагается!.."
И шептала, словно обезумевшая: "Нет, нет, Аминджон! Ты не уйдешь, сынок, не уйдешь!.."
Вчера они вместе с Аминджоном очищали хлопок и допоздна беседовали. А когда он уснул, она заметила, что одеяло сыну коротко: натянет на грудь — ноги высовываются. Утром Аминджон полез на крышу с лопатой, чтобы сбросить снег. Крыша скрипела, стены ходили ходуном. Он скидывал снег на землю, и земля вздрагивала… Он, ее единственный, её жемчужина, завтра будет брошен в горнило войны?! Нет-нет, она не пустит его!..
"С тобой в подоле я прореживала хлопок. Посадив тебя на закорки, я собирала хлопок… Теперь, значит, останусь одна, как ворона?.. Сейчас же пойду в правление. Там должны меня понять…"
По дороге она задержалась у фермы. "Как там скотина? Не дай бог, падет хоть одна — кто отвечать будет?.. Аминджон! Ведь он работает на ферме. Кормит, поит, убирает там за скотиной. Конечно, он у меня большой. Уже восемнадцать!.."
Мать заглянула в темноту хлева — в нос ударило кислятиной и стылой сыростью. Ничего нельзя было разглядеть. Столбы казались похожими на людей, слышалось хриплое дыхание. Мать подошла к привязи, где сын обычно оставлял коня. Бывало, Саманд только заслышит шаги Аминджона, начинает ржать и жевать удила. Саманд — конь умный, и он спасет Аминджона, вынесет из любой беды. Если приходится заночевать в горах, Саманд до утра простоит над хозяином… Где же сейчас ее сын со своим верным конем?.. Коровы лижут руки, тычутся в подол матери. Она подбросила им немного корма и заспешила к правлению колхоза…
Она пожалела о том, что пришла сюда. Казалось, здесь все были в печали. Старухи, спрятав руки в рукава, сидели на корточках, а старики молча стояли, прислонившись к стенам. И тут явился почтальон. Он покашлял, обвел всех грустным взглядом и промолвил:
— Не ждите рапса. Надломились у него крылья. Его дочь в трауре…
Старухи завыли, стали колотить себя кулаками по коленям. Старики насупили брови.
Обратно мать брела, не разбирая дороги. Обледенелые ветки задевали лицо, снег падал на голову, за шиворот…
"Что делать будешь, Шоиста? Кто теперь твоей беде поможет?.. Военкомат?! Да, завтра утром рано ты поспешишь туда. Выложишь повестку на стол. Пусть, пусть презирают! Ведь я — мать… Я не могу иначе… Дадут отсрочку на месяц, хотя бы на недельку. И одна педеля срок немалый. Может, и война кончится…"
Она облизывает пересохшие губы, шепчет: "Не возвращайся, сынок… Лучше будет, если ты сегодня не вернешься. Лучше, если ты побудешь в горах, сыночек… Задержишься на час — на недельку останешься. И, может, повезет тебе, — за это время отпустят всех солдат домой. Может ведь и так случиться?.. Хорошо, что тебя сейчас нет. И о повестке ты ничего не знаешь… Ты, конечно, обидишься, узнав, что я утаила от тебя повестку…"
Дома мать не находила себе места. Несколько раз вы-. ходила во. двор. Со двора был виден хауз, обсаженный карагачами. Хауз замерз, и там сейчас резвилась детвора, доносились голоса ребят. Шли женщины с ведрами. Но мать не решилась отправиться к хаузу. "Лучше будет, если я не пойду туда. Начнутся расспросы. Не хочу…"
К вечеру крупными хлопьями повалил снег. Аминджон должен был уже вернуться. Но его не было.
Дорога на Сангпул тянется, извиваясь вдоль реки. Над дорогой устрашающе громоздятся скалы. По вечерам верхушки тополей раскачивают вороны. Внизу шумит вода. Вся эта дорога — от начала до конца — само несчастье.
В прошлом году здесь копь сбросил седока прямо в обрыв. Если дорога еще обледенеет, то не пройти по ней, не проехать…
Промокшие ичиги и отсыревшие онучи
