Степь ровная, везде одинаковые копры и конусы выкопанной земли. Один рудник похож на другой, ошибиться легко, а Ваня, видно, был в полудремотном состоянии. Ехали мы уж как-то слишком долго. Рассвет приближался, стало свежее. Небо впереди светлело. За рудником в степи на фоне серовато-розового неба, не более чем в нескольких сотнях шагов от нас, обозначилась идущая в нашу сторону пехотная цепь.

Взвод батареи остановился. Сон молниеносно испарился у всех из головы. Проснувшийся командир что-то полушепотом приказал встрепенувшимся ездовым. Повернув круто направо, мы поехали вдоль перед цепью, а потом, повернув, все время шагом пошли с ней в одном направлении. Ближайшие пехотинцы были уже примерно в двухстах шагах за нами. Теперь было ясно, что, миновав свои пехотные заставы, мы заехали по ошибке в расположение красных.

Надо отдать должное нашему командиру взвода, что хотя он и задремал, когда не полагалось, а Ваня завел нас к товарищам, но зато теперь он не только не растерялся, но сделал как раз то, что было нужно: приказал орудиям и ящикам идти спокойно шагом, так что у красных создалось впечатление, что с ними вместе двигается их часть.

Так, идя в предрассветном тумане немного впереди красной цепи, мы подошли к глубокой балке. Теперь наш командир скомандовал «рысью марш», и мы как сумасшедшие развернутым строем ринулись в глубину балки, скрывшись из виду от следовавшей за нами по пятам красной пехоты. Каким-то чудом не было ни одной «заступки» (то есть кони не переступили через постромки и не запутались), и тем же развернутым строем, на том же аллюре мы вынеслись на полных интервалах на другую сторону балки. Не переходя на шаг, мы скакали, ожидая каждую минуту, что красная пехота сзади нас откроет по нам огонь.

— Вы откуда? — спрашивал командир роты 2-го офицерского стрелкового (Дроздовского) полка. — Хотели по вас огонь открыть, но я не позволил, сказал, что возьмем эту оголтелую батарею в плен живьем. Какого хрена вы там у красных искали?

Эти вопросы пехотинца я слышал отчетливо, а как объяснял командир взвода наше невольное маневрирование в расположении красных, я не знаю. Прокопов разделял с командиром взвода вину в этом рискованном происшествии и являлся мишенью шуток добровольцев, когда другой раз должен был вести батарею на позицию. Ему, обычно не без ехидства, ставили вопрос:

— Что же, Ваня, как на рудниках, к красным поведешь?

Действительно, вылезли мы тогда из беды прямо чудом. Несколько дней спустя Ваню ранило в руку. У меня с собой был всегда перевязочный пакетик, и это первый раз в жизни, когда мне пришлось перевязывать раненого. Помню, что я старательно заливал ему йодом рану и, несмотря на его протесты, испортил ему гимнастерку. Потом забинтовал так крепко, чтобы кровь не шла, и его рука посинела. Он опасался, что начнется гангрена, и при первой же возможности исправил мою санитарную работу при помощи батарейного врача.

— Вот, двух хорошеньких сестер милосердия прислали, — жаловался Прокопов. — А полковник Соловьев{161} приказал им выдать за два месяца жалованье и прогоны и отослать назад в Ростов, заявив, что не хочет, чтобы у него все офицеры и добровольцы между собой перессорились и перестрелялись.

У Соловьева был опыт трех кампаний (Боксерского восстания, Японской и Первой мировой войны), и, очевидно, он уже насмотрелся на что-то подобное.

Во второй раз попали мы с Ваней в переплет в том же Донецком бассейне под станцией Пантелеймоновка. Тут уже причиной было пехотное пополнение. Батальон был пополнен пленными красноармейцами, не был разбавлен добровольцами и сразу же брошен в дело. В результате на нашем участке (направление на станцию Скотоватая) две роты просто сдались. Остались мы без прикрытия. Расстреляли все снаряды. Орудие взялось на передки, а мы, орудийная прислуга, разобрали винтовки, чтобы хоть немного задержать красных, пока наши не отойдут.

Впереди гребень, покрытый камнями. Там перед тем находился наш наблюдатель. Влезли мы с Ваней на гребень. Как на ладони видно наступающих красных. Бежит на нас цепь. Люди в каких-то широкополых черных шляпах. Очевидно, с рудников набрали. Шахтеры такие шляпы носят там, где вода сверху капает. Вдоль цепи конный мотается, видно комиссар. Седло яркое, подушки расшитые на белом коне. Цепь подгоняет. Кричу Ване:

— Бей конного!

Взяли мы его на мушку. Видно, близко от него начали наши пули свистать, почувствовал, так как быстро ускакал.

Тем временем на нас бегут. С ходу стреляют. На бегу стрельба слабая. Нам же удобно, с колена целясь. Двух ближайших положили. Тот, что на меня бежал, еще и матом крыл на ходу. На ругательства и на крик дыхание и силы расходовал. После выстрела оборвалось на полуслове ругательство, взмахнул руками, упал лицом вперед, слетела шляпа, а винтовка вылетела из рук перед ним… Но до горизонта широко идет цепь, загибает с боку на уровне наших холмов.

— Будем сматываться, Ваня! — кричу.

Первые полверсты бежали, но было спокойно, нас закрывал гребень; а потом, как красная цепь достигла гребня, по нас открыли огонь. Разошлись мы шагов на сто, чтобы их огонь разбился. А по пашне только кругом дымки пыли поднимаются, бьют по нас пули, близко ложатся.

— Смотри, — кричит Ваня, — если ранят и идти не смогу, остановись, дострели!

— Ладно, и ты тоже меня, если надо будет.

Устали, идем шагом. Временами останавливаемся и отстреливаемся. Так дошли до своих. Другой наш батальон с фланга нажал на красных, и их наступление приостановилось. Это было 17 апреля, когда произошло наше с Ваней совместное действие в пехотном стрелковом строю, что с артиллеристами не так часто случается.

В Крыму произвели Ваню в подпоручики, но он по-прежнему оставался в команде конных разведчиков. Был еще раз ранен. Пережил эвакуацию, затем Галлиполи. Позже я узнал, что он погиб где-то во Франции на железной дороге. В числе многих дроздовцев, в рассеянии сущих, судьба судила Ване сложить свою чубатую голову не в России, о которой