— Какой части? — окликнули нас.

Мне почувствовалось неладное. Мы проскакали площадь и придержали коней. Теперь и я окликнул:

— Какого полка?

В ответ из темноты снова тревожный оклик:

— Какого полка?

Тогда я ответил:

— Второго офицерского стрелкового.

Заскрежетали винтовки, отряд мгновенно опоясался огнем залпов. Под залпы мы понеслись на окраину. Я потерял фуражку.

Ночью наши разведчики узнали, что в монастыре под Богодуховом заночевал матросский отряд. Я пошел туда с двумя ротами. Без выстрела, в гробовом молчании, мы окружили монастырь и заняли его. Мертвецки пьяные матросы спали во дворе, под воротами, валялись всюду; спали все, даже часовые. Товарищи в ту ночь перепились. Тут все мгновенно было нашим.

Только на другой день, к полудню, мы прочно овладели Богодуховом и за ним селом Корбины-Иваны. Красные каждый день пытались нападать на нас, мы их отгоняли контратаками. Дней шесть мы стояли в селе.

В третьей, помнится, роте моего батальона командовал взводом молодой подпоручик, черноволосый, белозубый и веселый храбрец, распорядительный офицер с превосходным самообладанием, за это он и получил командование взводом в офицерской роте, где было много старших его по чину. Он, кажется, учился где-то за границей и казался нам иностранцем.

В Корбины к нему приехала жена. У нас было решительно запрещено пускать жен, матерей или сестер в боевую часть. Ротный командир отправил прибывшую ко мне в штаб за разрешением остаться в селе. Я помню эту невысокую и смуглую молодую женщину с матовыми черными волосами. Она была очень молчалива, но с той же ослепительной и прелестной улыбкой, как и у ее мужа. Впрочем, я ее видел только мельком и разрешил ей остаться в селе на два дня.

Утром, после ее отъезда, был бой. Красных легко отбили, но тот подпоручик в этом бою был убит. Мы похоронили его с отданием воинских почестей. Наш батюшка прочел над ним заупокойную молитву, и хор пропел ему «Вечную память».

Вскоре после того меня вызвали к командиру корпуса в Харьков. Проходя по одной из улиц, я увидел еврейскую похоронную процессию. Шла большая толпа. Я невольно остановился; на крышке черного гроба алела Дроздовская фуражка. За черным катафалком, в толпе, я узнал ту самую молодую женщину, которую видел мельком в батальонном штабе. Мы с адъютантом присоединились к толпе провожающих. Вокруг меня стали шептаться: «Командир, его командир». Оказалось, что жена подпоручика во время моего отсутствия перевезла его прах в Харьков.

Вместе с провожающими мы вошли в синагогу. По дороге мне удалось вызвать Дроздовский оркестр; и теперь уже не на православном, а на еврейском кладбище, с отданием воинских почестей был погребен этот подпоручик нашей третьей роты. Его молодой жене, окаменевшей от горя, я молча пожал на прощание руку. В тот же вечер я выехал в батальон и нагнал его у станции Смородине. Мы наступали снова, на этот раз вдоль железной дороги на Сумы.

Д. Пронин{158}

Записки дроздовца-артиллериста{159}

Заводные кони

Воин на коне — это поэма, поэзия войны. Многие помнят, как в крестьянских хатах, на стене, вместе с лубочными картинами висела фотография хозяина во время его пребывания на военной службе. Ловкий местечковый фотограф часто имел заранее заготовленную аляповатую картинку огнедышащего коня, около которого рвались снаряды, а на нем, с палашом в руке, в гусарском доломане, красовался снимавшийся солдат. В прорезанное отверстие помещалось только лицо. Никакого значения не имело, что в действительности хозяин служил кашеваром двухсотого с чем-то пехотного полка, да еще «шишнадцатой» роты. Мог он быть также и санитаром, но огнедышащий конь спасал положение и закреплял за ним славу отважного воина. Это, конечно, лубок. Но вспомним картины французского баталиста Мессонье. Это настоящий гимн коннице, особенно в момент порыва, в атаке. Например, нельзя забыть картину Мессонье, называвшуюся, кажется «Да здравствует император!». На холме стоит Наполеон, а внизу карьером несется французская кавалерия. Приподнявшись в стременах, с поднятыми палашами, полуобернувшись к императору, в своих кирасах, они представляют одну могучую несущуюся живую лавину. Насколько помню, картина изображала атаку французской конницы под Ватерлоо.

В нашу эпоху пулеметов, танков, аэропланов часто говорят, что конница отжила свой век. Но последняя война, особенно на Восточном фронте, показала, что даже крупные кавалерийские соединения, поддержанные достаточным количеством танков, благодаря своей подвижности играли значительную роль в маневренной войне. В русской литературе имеются такие непревзойденные шедевры, как атака кавалергардов под Аустерлицем в «Войне и мире» А. Н. Толстого и описания кавалерийских боев в Первую мировую войну в книгах генерала П. Н. Краснова.

Я сейчас не собираюсь изображать внушительную красоту несущихся с топотом кавалерийских полков, а просто хочу поделиться своими воспоминаниями из времен Гражданской войны на Юге России.

В артиллерию я попал случайно. Еще более случайно, судьбе было угодно, чтобы я оказался в легкогаубичной батарее. Как тысячи других, я пробирался на Дон к Корнилову. В конце 1918 года Добровольческая армия начала занимать Донецкий бассейн. Добравшись до Юзовки, мы с братом явились в вербовочное бюро.

Он, как юнкер Николаевского инженерного училища, был зачислен в броневой дивизион. Я просил зачислить меня в Корниловский ударный пехотный полк. Но полк оказался где-то под Минеральными Водами. Принимавший нас офицер сказал, что, конечно, они могут отправить меня туда, но, так как корниловцы также должны прийти в Донецкий бассейн, мне лучше подождать несколько недель. Ждать мне не хотелось, и я попросил зачислить меня в какую-нибудь часть, находившуюся здесь, чтобы попасть скорее на фронт. Офицер почему-то решил послать меня в артиллерию, сказав, что имеет требование на людей от артиллерийского дивизиона.

Написав препроводительную записку, он направил меня на станцию, где в вагоне находился командовавший артиллерией 3-й пехотной дивизии полковник Мальцев{160}. Полковник, в коричневой черкеске, взглянул на