Ласковое журчание воды стихло, будто прислушиваясь к голосу музыканта.

— Я не хочу петь про Дориат, — крепче обнимая любимую, прошептал Даэрон. — Я хочу петь о тебе.

— Дурачок, — рассмеялась Лутиэн. — Ты не понимаешь, что я — часть этой земли? Я её песня и танец, ветер и вода. Восхваляя всё, что ты видишь вокруг себя, ты проявляешь любовь ко мне.

— Нет, — вздохнул Даэрон. — Это ты не понимаешь. Дориат — это слишком много. Это не только ты, но и владычица Мелиан, и король Тингол, и те, кто живут рядом с ними, и гости нашей земли. Я не люблю всё это так, как принцессу Лутиэн, в отдельности от её семьи, от Арды, Песни Творения и Дориата с Завесой. Это не одно и то же, прошу, пойми. Или хотя бы сделай вид, что тебе не безразлично.

Синие бездонные глаза, затягивающие в бесконечность, где только тьма, холод и звёзды, внимательно посмотрели на менестреля, тишина зазвенела миллиардами крошечных колокольчиков и разлетелась с оглушительным дребезгом разбитого стекла, когда с ярких манящих губ слетело насмешливое:

— Дурачок.

Примечание к части Песня Игоря Корнелюка "Лунная дорога"

Примечание к части Последняя треть — ничего хорошего. Предупреждение. Хватит. Быть. Слабой...

Когда от смеха заболели залитые слезами скулы и живот, Ириссэ, наконец, смогла выдохнуть, вытереть глаза и посмотреть туда, где только что, а может вечность назад был похититель, однако никого в мастерской не оказалось, словно Эол исчез, или его присутствие и вовсе померещилось.

Пусть это и правда окажется мороком! Пожалуйста! Пусть его не будет здесь! Нигде не будет! Пожалуйста!

Смех, готовый вот-вот перейти в рыдания, смешался с ощущением тошноты и головокружения, Ириссэ обернулась на стол. Множество опасных для жизни предметов до сих пор лежали в виде заготовок или уже законченных изделий, но почему-то рука не потянулась ни к одному из них. И дело было даже не в понимании, что ребёнок, эта лишь зародившаяся жизнь, ни в чём не виноват. Нолдиэ просто вдруг осознала или, скорее, вспомнила, что одиночество ей лишь кажется: на самом деле рядом множество эльфов, незаметно следящих за ней.

Фантазия опередила логичные размышления, дочь Нолофинвэ представила, как осторожно берётся за недоделанное украшение для фонаря. Края узора достаточно острые, чтобы разрезать кожу и сосуды под ней. Вот уже металл, причиняя боль, рвёт плоть, но тут вбегают слуги, все в чёрном, в масках, полностью закрывающих лица, хватают за запястья, разводят руки в стороны, и накидка сползает под ноги, оставляя беззащитное тело вновь обнажённым.

Спасительный металл падает на пол, ударяется острым краем совсем близко к босой ступне, и тут же другая сталь, тюремная, сковывает запяться за спиной.

Всё. С этого момента больше нет даже возможности самостоятельно есть. Теперь кормят с ложечки, а после — затыкают рот. Водя из комнаты в комнату, завязывают глаза и всегда держат в подземелье без окон, не показывая путь на поверхность.

Разыгравшееся воображение заставило содрогнуться и прийти в себя. Нет, лучше о таком не думать! И не делать глупостей.

Понимание, что похититель, упорно называющий женой, не станет постоянно насиловать её, что Эолу нужно не только удовлетворять потребности похотливого отростка, придавало Ириссэ сил и вселяло робкую надежду, что однажды удастся воззвать к разуму эльфа, осуждавшего родню за разные преступления, но при этом совершавшего гораздо более омерзительные вещи.

Пытаясь быть честной с собой, Нолдиэ мысленно повторяла, что надежды на побег нет, ведь она не просто жена, но и мать ребёнка этого проклятого насильника! Однако, раз он живёт не один, если способен разговаривать не только про постель, да ещё и занимается творчеством, значит, можно попробовать сделать жизнь максимально комфортной и безопасной. А дальше… Кто знает, может быть, завтра для Белерианда вовсе не наступит? Может быть, Моргот бросит новые войска, и это будут полчища огнедышащих драконов, которые уничтожат всё живое?

Или кто-нибудь из случайных встречных в лесу убьёт мерзкую уродливую тварь.

А почему нет? В чаще можно столкнуться не только с прекрасной девой!

Немного встряхнувшись и даже искренне, с облегчением улыбнувшись, Ириссэ встала от стола, обернулась на изделия.

— Здесь всё моё? — спросила сама себя Нолдиэ.

«Моё — значит, могу испортить или уничтожить».

Однако злая мысль была тут же отброшена: да, конечно, Эол сказал, что всё здесь можно считать своим. Но неужели не понятно, какова будет реакция творца, если начать портить его изделия?

Ириссэ хорошо осознавала — подобный вандализм воспримется крайне негативно.

Цепи, избиения, изнасилования…

«Нет! Никаких провокаций! Я здесь никому ничего не докажу и не найду сочувствия. Только сделаю хуже себе».

Взяв вроде бы доделанную статуэтку, изображавшую мужчину в плаще с кротом в руках, дочь верховного нолдорана осторожно пошла к двери — между ног снова начало болеть, а ещё очень захотелось лечь в постель. В одиночестве. И чтобы никто не прикасался! Пока не иссякли последние силы, и не выбило почву из-под ног отчаяние, нужно вернуться в то отвратительное место, которое, видимо, придётся считать своей комнатой. Другого пути пока нет.

***

В сон ворвались прикосновения к коже на груди, словно по телу осторожно водили пальцами.

За один краткий миг осознав, что происходит, Ириссэ пробудилась, резко села на постели и отпрянула.

Эол хмыкнул. Он был обнажённым и находился слишком близко, чтобы сохранять самообладание. Понимая, что выглядит озлобленной загнанной дичью, что притвориться покорной всё равно не выйдет, эльфийка укрылась шерстяным одеялом, подтянув колени к подбородку и спрятавшись с головой. Растрёпанные волосы всё равно выбились наружу, их тут же коснулась рука похитителя. От омерзения Нолдиэ содрогнулась и вскрикнула.

— Я уезжаю в Ногрод, как и собирался перед нашей встречей, — спокойно сообщил Эол, продолжая трогать чёрные кудри, — и я обещал тебе подарок.