стоявшего у кровати, и легла рядом с ним — внезапно захотелось плакать. — Подвинься немножко. — Я зарылась лицом ему в шею. — Мне нужно подышать тобой. — Но его запах изменился — он отдавал лихорадочным потом и хинином.

— Ты же заразишься, — запротестовал он; его небритый подбородок оцарапал мне лоб.

Я обняла его.

— Не переживай. Я так тебя люблю. Сама не знаю почему, но люблю. — У меня будто гора с плеч упала — я осознала, что это правда. Как я раньше этого не понимала?

— Да не можешь ты меня любить.

— Но люблю же. Так что смирись.

Лиам молчал.

— Что-нибудь придумаем, как-нибудь со всем этим разберемся, — добавила я — скорее для себя, чем для него.

Но как? Я попыталась представить нас в нашем собственном веке, как я знакомлю его с мамой. Перееду ли я ради него в Англию? Может быть — хотя представить это в подробностях у меня не вышло. Не смогла я и представить его в своей квартире в Бруклине, в своей чистой белой постели. Но проблема, возможно, заключалась не в Лиаме: тот мир так выцвел в памяти, что я с трудом его припоминала. Что, если я тоже заболеваю? Я закрыла глаза и увидела Бокс-Хилл: длинные вечерние тени, умиротворение и неспешность. Возможно, нам и правда не стоит возвращаться, возможно, эти отношения работают только здесь, подумала я и провалилась в сон так резко, будто упала с высокого утеса.

Глава 20

5 сентября 1816 года

Летерхед, Суррей

Кучер нанятого нами экипажа высадил нас посреди поля, и мы стояли там в грязи, под ледяным дождем, рука у меня успела затечь — я держала зонт над собой и над Лиамом. Это было то самое поле, где мы приземлились год назад, но мой спектронанометр молчал. Я сжала его сильнее, затем проделала то же со спектронанометром Лиама. Тишина.

Свободной рукой я обняла Лиама, который, зажмурившись, стучал зубами от холода, хотя был завернут в одеяло. В неосложненных случаях тиф длится две-три недели. К концу августа лихорадка так и не прошла, он начал бредить, появились симптомы пневмонии. С разговорами о том, чтобы остаться в этом веке, было покончено — теперь нужно было придумать, как доставить его к порталу.

За неделю до точки возвращения полил дождь — и лил не переставая вплоть до самого дня икс; дороги превратились в океаны грязи. Я опасалась, что экипаж застрянет где-нибудь, поэтому решить, когда мы отправимся в путь, оказалось непросто. Нам следовало прибыть на место вовремя, но не слишком рано, чтобы не окоченеть здесь в ожидании. Но и опаздывать было нельзя: точка возвращения была намечена на 17:43 и длилась двадцать минут.

Кучер поглядывал на нас с подозрением, и винить его я в этом не могла. Взмокший Лиам, весь в сыпи, трясся в своем одеяле, как жертва кораблекрушения, которую только что достали из воды, и опирался на меня, пока мы, пошатываясь, спускались по лестнице. Сложно было объяснить, зачем я потащилась куда-то в компании настолько больного человека — особенно с учетом того, что поездка моя заканчивалась посреди пустого мокрого поля. Я всучила кучеру возмутительно огромные чаевые и велела возвратиться через час. Я надеялась, что к тому моменту нас здесь уже не будет. Или, если портал не откроется, нам понадобится транспорт, чтобы вернуться в город. Но если мы проторчим здесь еще час, пневмония может прикончить Лиама.

Щурясь от дождя, я оглядела поле и прокляла себя за то, что ни разу за все те недели в Летерхеде не удосужилась доехать сюда, чтобы отыскать метку и протестировать спектронанометры. И почему же? Потому что мне приспичило остаться в 1816 году, а об остальном я решила не думать? Позже, когда Лиам заболел, у меня появились новые хлопоты, и все же. На меня снизошло болезненное осознание: именно так я жила всю свою жизнь — как сомнамбула, действуя спонтанно, думая только о себе.

Где-то здесь были березы — и вот же они. Но с какой стороны мы тогда приземлились? Я снова и снова проверяла спектронанометр, но безрезультатно. При виде виселицы — сегодня она пустовала — ко мне вернулась уверенность: я вспомнила, где стояла, когда заметила ее впервые. В тот момент меня вывернуло от ужаса, и Лиам хотел успокоить меня, но что-то его остановило. Он боялся ко мне прикоснуться! Воспоминание об этом вызвало у меня улыбку, и я повернулась к нему в тот самый миг, когда он согнулся и рухнул наземь: коленями, ладонями, лицом прямо в грязь.

— Эй, — сказала я и, сев рядом, потрясла его. — Не сдавайся. Мы почти на месте. Кажется, я вспомнила, где портал. Вставай.

Он приподнял голову — с одной стороны его лицо было в грязи.

— Просто оставь меня здесь, — пробормотал он. — Я не могу.

— Ползти сможешь? Сможешь ведь, правда? Рука, нога, рука, нога…

Он преодолел несколько футов и упал — одеяло размоталось и свалилось с него. До меня дошло, что нужно показать ему, в какую сторону двигаться, поэтому я кое-как поднялась на ноги, пошатываясь под весом вымокшей насквозь юбки и завернутой в промасленную ткань рукописи в сумке на плече, и зашлепала вперед, забыв про зонт. Я плюхнулась на четвереньки и принялась лихорадочно водить руками в дюйме над влажной землей, там, где, как мне казалось, должна была находиться метка, и, не найдя ее, переползла на пару футов влево и повторила попытку. Без толку.

И тут моя рука наткнулась на что-то металлическое и сомкнулась вокруг этого предмета. Я ощутила гальванический шок и услышала гудение, пронзительное, как вопль летучей мыши, после чего пискнул спектронанометр. Я с воплем вскочила и обернулась к Лиаму — он в радиусе действия? Но метка портала гудела все громче, настойчивее, невыносимее. Я зажала уши, и все вокруг затопила чернота.

Открыв глаза, я поняла, что лежу в кровати и нахожусь в комнате — белой, без окон, залитой холодным электрическим светом, — где никогда прежде не бывала. Различив механическое пиканье и тихий непрестанный фоновый гул, я заморгала и попыталась сфокусировать взгляд. Пахло антисептиком, в руке торчал катетер — из пакета, подвешенного к металлической опоре, стекала прозрачная жидкость. Мама должна быть здесь, подумала я, почему ее тут нет? Я снова закрыла глаза.

— Поздравляю, доктор Кацман, — сказал доктор Пинг — невыразительно, но беззлобно.

Капельницу, поставленную для подстраховки от обезвоживания, успели снять, поскольку я была в прекрасном состоянии — так мне