— Как ты со своей помолвкой? — не сдержавшись, брякнула я. Увести чужого жениха казалось как минимум дурной приметой, несоблюдением женской солидарности. Когда перед глазами у меня возник образ утонченной Сабины, высокой и златовласой, я осознала, что еще одна загадка не дает мне покоя: как один человек может думать, что влюблен сразу в двух настолько разных женщин.

Он долго молчал.

— Похоже, для нее это был знак. Мой успех. — Еще одна пауза. — Я думаю, у нее возникли подозрения.

— Подозрения в чем?

— Сабина очень проницательна.

— Что за подозрения у нее возникли?

— Я сделал ей предложение еще несколько лет назад, когда только продал права на книгу о Браммеле. Тогда мне казалось, что я наконец стал тем, кто ее достоин, — но она не ответила мне ни да ни нет. Давай подождем, сказала она. Видишь ли, ей было удобно иметь меня под рукой. А потом, прямо перед нашим отправлением, она вдруг ни с того ни с сего предложила… Я думаю, она почуяла то, чего я сам еще не осознавал. И ей это не понравилось.

— Если ты не прекратишь говорить загадками, я тебя голыми руками придушу. Что она почуяла?

— Мои чувства. К тебе.

— Да мы едва друг друга знали. Что еще за чувства?

Лиам посмотрел на меня.

— Ты показалась мне типичной американкой — бесцеремонной и чрезмерно уверенной в себе. Ты очень много говорила и странно смеялась.

— Все так, — уязвленно произнесла я. — Ты не первый, кто…

— Когда тебя влечет к тому, кто тебя раздражает, мозг играет странные шутки. Любая положительная черта превращается в отрицательную.

— Значит, у меня были и положительные черты?

— Та ирония, с которой ты относилась ко всем остальным, словно тебе плевать, что подумают исконные британцы. Я был от этого в восторге. Такая миниатюрная, такая напористая, непреклонно-великодушная. А еще твои неуемные волосы, твои сногсшибательные формы. Твой нос. — Он дотронулся до кончика моего носа. — Я просто голову от тебя потерял, ты этого не замечала? Оно и к лучшему. Тебя бы это отпугнуло.

— Меня не так-то легко напугать.

— Всех нас что-нибудь да пугает.

Я умолкла и уставилась в небо.

— То есть ты влюбился в свое представление обо мне.

— В тот день, когда ты выкупила Тома, — вот когда я понял, что не ошибся в своих представлениях о тебе.

Я повернулась набок и посмотрела на него.

— Ты так на меня тогда разозлился… — начала я, но взгляд мой соскользнул на его плечо. Лиам был без сюртука, по его белому рукаву ползло печально известное коричневое насекомое, хорошо знакомое мне со времен Монголии. — Это же… Ты мог подцепить вшей в «Лебеде»?

— Все возможно, — с удивительным спокойствием произнес Лиам, и, опустив взгляды на одеяло под нами, мы одновременно вскочили и принялись отряхиваться, будто это как-то могло помочь.

Я бы не соврала, если бы сказала, что мы стали одержимы гигиеной после того, как съехали из «Лебедя» и подыскали себе скромную, но чистую с виду комнату над шляпной лавкой в центре Летерхеда с понедельной оплатой. Мы отослали к прачке постельное белье и всю нашу одежду, за исключением той, что была на нас, — ее мы сожгли, когда к нам вернулись остальные вещи. Каждый день мы мылись в установленной возле камина маленькой медной ванне, отгораживаясь ширмой от сквозняков и нагревая воду в чайнике над очагом. Поскольку слуг мы уволили, таскать воду с водокачки во дворе приходилось тому, кто не мылся, — это была та еще силовая тренировка на все тело. Лиам обрил голову — понятное решение, однако излишнее, поскольку головных вшей у него не было.

Несмотря на все это, случилась беда.

Через полторы недели после поездки на Бокс-Хилл Лиам пожаловался на головную боль и отказался от еды. В те дни мы заполняли время сексом, разговорами, обедами в любимом трактире, прогулками по Летерхеду, принятием ванн и перечитыванием «Уотсонов». На следующий день у Лиама не было сил ни на одно из этих занятий и он мучился чудовищной жаждой. Лежа у него на груди, я чувствовала исходящий от него жар — он был горячим как печка.

Через пять дней после появления лихорадки у него возникла характерная сыпь, кожа раскраснелась, взгляд помутнел. К тому моменту я уже успела сбегать к аптекарю и добыть немного ивовой коры — в ней содержалось действующее вещество аспирина — и коры хинного дерева, в которой содержался хинин. И то и другое сбивает жар, однако Лиаму они не помогали — а может, в их отсутствие ему было бы еще хуже.

Тиф протекает несколько недель, после чего наступает медленное и утомительное выздоровление. Ничего из ряда вон выходящего, если не считать отсутствия лекарств для лечения болезни и букета чувств, которые я испытывала к пациенту.

Депрессия, сонливость и слабость также относятся к числу рядовых проявлений болезни, о чем я знала по опыту, полученному в Монголии. Но столь театральных страданий я еще не встречала. Депрессия обычно скучна, чувства притупляются. Если только речь не о Лиаме.

— Я полное дерьмо, — бормотал он, прихлебывая отвар коры хинного дерева, — у него так дрожали руки, что мне приходилось поддерживать чашку. — Кусок дерьма на двух ногах. Генри Остен увидел меня и сразу понял, что я не джентльмен.

— Он тебе вызов бросил! В дуэлях участвуют только джентльмены. Так что это подтверждение твоего джентльменства, ясно? Разве не поэтому ты хотел остаться и сразиться с ним?

Дыхание у него было частым и поверхностным.

— Можно мне еще немного… Спасибо. Так пить хочется.

— Не хлещи так, а то опять стошнит. Не торопись. Торопиться нам с тобой некуда.

— Не стоило мне… Зря я…

— Зря ты что? — Я промокнула пот ему со лба и постаралась увидеть светлую сторону нашего положения: тифом заболел только один из нас, и это был не врач.

— Зря я во все это влез. Решил прыгнуть выше головы. Я поплачусь за это. Все так говорили.

— Ты не виноват в том, что заболел. Такое случается.

— Платяные вши! Как омерзительно. Я омерзителен. От меня воняет. Капустой. Так говорили мне сокурсники в Крофтоне, представляешь? Я думал, они просто болтают гадости, но когда я уехал обратно на зимние каникулы и вошел в дом, о боже…

— Там пахло капустой?

— Воняло! И от меня тоже воняло.

— Можно кое-что скажу? Я обожаю запах твоей кожи, запах твоего пота. Сначала я думала, что мне нравится запах твоего мыла, но потом поняла, что это твой собственный запах.

— Это вонь, которая идет изнутри, которую просто так не смоешь, — ныл Лиам. — Вонь бедности и обреченности. Я омерзителен. Омерзителен сам себе.

— Может, прекратишь уже? — Я поднялась из кресла,