Шрифт:
Закладка:
Пушкин – И.И. Дмитриеву, 14 февраля 1832 года, из Петербурга в Москву:
«Вероятно, вы изволите уже знать, что журнал Европеец запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем! Все здесь надеются, что он оправдается и что клеветники – или по крайней мере клевета устыдится и будет изобличена».
Николай Языков – брату Петру, 18 февраля 1832, из Москвы:
«Европеец», кажется, прекратится. Его величество сильно разгневался на издателя и на цензора Аксакова за статью о «Горе от ума», особенно за то, что там говорится о немцах; приказал было издателя привезть в Петербург для садки в Петропаловскую, а цензора водворить на гауптвахту, но, Бог весть почему, смягчился, и дело кончится обыкновенным запретом. Жуковский пишет к Киреевскому, что ежели он, Киреевский, напишет оправдательное письмо к Александру Христофоровичу, то журнал может продолжиться: но что за охота писать, сидя под придирками жандармов. Не знаю, на что решится Киреевский».
П.Я. Чаадаев. Из письма Бенкендорфу, написанного Чаадаевым от имени Ивана Киреевского, по его просьбе:
«Его величество удостоил бросить взгляд на журнал, которого я был издателем. Он заметил некоторые мысли, которые о счел предосудительными, и нашел все направление журнала таковым, что властям не следовало бы терпеть его издания. Он повелел запретить его; на мою долю выпало самое большое несчастье, какое может выпасть в монархии верноподданному, а именно – быть опозоренным в глазах своего государя. Вы позволили мне, генерал, обратиться к вам с апологией моих мыслей; пользуясь этой милостью, с глубокой покорностью решению, последовавшему свыше, и с упованием на справедливость и мудрость моего державного судьи, надеясь на то, что он снизойдет до ознакомления с моей защитой.
* * *
Прежде всего нам следует приложить все старания к тому, чтобы приобрести серьезное и основательное классическое образование; образование, заимствованное не из внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а скорее от той, которая ей предшествовала и которая произвела все, что есть истинно хорошего в современной цивилизации. Вот чего бы я желал на первом месте для моей страны. Затем я желал бы освобождения наших крепостных, потому что думаю, что это есть необходимое условие всякого дальнейшего прогресса у нас, и в особенности прогресса морального. Я думаю, что все изменения, которые правительство предположило бы внести в наши законы, не принесли бы никакого плода, пока мы будем пребывать под влиянием тех впечатлений, которые оставляет в наших умах зрелище рабства, окружающего нас с нашего детства, и что только его постепенная отмена может сделать нас способными воспользоваться остальными реформами, которые наши государи, в своей мудрости, сочтут уместными ввести со временем.
* * *
Посудите теперь сами, генерал, возможно ли, чтобы, говоря о цивилизации и разуме, я подразумевал свободу и конституцию?
* * *
Излагая историю философского разума за последнее время, я пытался показать, что ум человека, отклоненный от своих путей нелепой и безбожной философией восемнадцатого века, вернулся наконец к более мудрой мысли; что в настоящее время религия вступила вновь в свои права в области философии и что наука стала столь же трезвой и умеренной, сколь некогда она была смелой и страстной… …Я уже имел случай охарактеризовать революционное начало, как начало разрушения и крови, и высказать мимоходом мои политические взгляды, когда отметил грубый способ понимания французской революцией слов – свобода, разум и человечество. Этого, казалось, было достаточно, чтобы оградить меня от нареканий, которым я подвергаюсь».
Николай Языков – В.Д. Комовскому, 20 февраля 1832, из Москвы:
Судьба «Европейца» еще не решилась; официального запрещения нет покуда: он остановился единственно по слухам, впрочем, самым верным; будущее не известно, а его настоящая история, так как и сама история в некотором смысле, есть изъяснение, дополнение настоящего и пример будущего.
Николай Языков – брату Петру, 15 марта 1832, из Москвы:
«Европейца» запретили вот почему: государь император, читая 1[-й]номер сего журнала, заметил, что в нем говорится о политике, что в статье «XIX век» автор под словом «просвещение» разумеет «свободу», под выражением «искусно отысканная середина» – конституцию и, наконец, в статье о «Горе от ума» под именем иностранцев – русских губерний Лиф[ляндской], Кур[ляндской] и проч. Это же сказано в официальном бумагоприслании в здешнюю цензуру из Петер[бурга] от Алекс[андра] Христофоровича. Цензуре приказано смотреть наистрожайше и за всеми прочими журналами, особенно за «Телеграфом» и «Телескопом», в коих, дескать, тоже замечается направление либеральное.
* * *
Через Москву приехал Иакинф. Я познакомился с ним у Погодина, где по сему важному случаю было собрано все литераторство московское. Он человек очень умный, знающий Китай, как «Отче наш»; похож на портрет свой, приложенный к запискам о Монголии. Странно и многим соблазн видеть монаха, вкушающего мясо в пост, и курящего трубку, и пьющего вино: он еще носит одежду инока. Везет в Петер[бург] огромное собрание рукописей тех стран неизвестных и свой перевод истории Китая в XII томах. Каковы наши! С Иакинфом возвращаются и студенты миссии, они все научились по-китайски. Замечательно, между прочим, и то, что наши миссионеры, прежде жившие в Пекине, никак не догадывались учиться по-китайски, лет 15, как догадались, – слава Богу!
* * *
Вот какой анекдот случился в Петербурге во время представления
