– Все не так уж и плохо, но ремонт придется сделать, – говорит пожарник.

Томаш ничего ему не отвечает, только говорит:

– В детскую комнату. – Прижимает детей к себе еще сильнее. – В детскую комнату, сука!

– Это Кальт, – тихо говорит Гжесь.

– Что? – спрашивает отец.

– Это Кальт, – повторяет Гжесь. – Это Кальт с Чокнутым. Ты был прав.

– В чем именно я был прав? – спрашивает Томаш.

– Вы все были правы. Что они способны на все, – говорит Гжесь. Всматривается в свой дом и машину. Только сейчас я замечаю, что его дому тоже досталось: издали в темноте видно большое обгорелое пятно на фасаде. Следы спрея.

– Это все Кальт, – говорит Гжесь. – Кальт и та сука.

Томаш берет детей за руки, подталкивает их к Агате, потом идет вперед, уперев руки в бедра. Минует свою сожженную машину. Входит во двор. Осматривается. Сплевывает. Поворачивается к нам, к соседям, к пожарникам.

– Вот так это выглядит! – кричит он, его голос слышен во всем Зыборке.

Гжесь и Миколай молча переглядываются. Томаш кричит снова, Агата вырывается, подходит его успокоить. И только сейчас, словно в какой-то комедии, к дому подъезжает полицейская машина с мигалкой. Медленно едет по Известковой, чуть раскачиваясь на гравийной дороге. Останавливается, из машины выходят двое полицейских. Я узнаю одного из них. Это тот, который принес нож на собрание в сторожке.

– Вот так это, сука, выглядит, когда ты борешься! – кричит Томаш. Поднимает руки. Он все еще борется.

Нужно их отсюда забрать, а то их поубивают. А то этот некто, не пойми кто, тот, кто следит за ними, кто обрек их на смерть и уничтожение, не прекратит. И этот дым опустится на весь город, и удушит всех, удушит даже этих детей.

Тебе снова придется протянуть руку, Юстинка, никто за тебя этого не сделает. Никто не протянет ее вам.

Я подхожу к Миколаю, он думает, что мне хочется к нему прижаться, но у меня нет такой необходимости, я легонько отталкиваю его, а потом показываю, чтобы мы отошли в сторону. Мы минуем соседей, поднимаемся по дорожке, что ведет к лесу. Останавливаемся, лишь когда дом становится цветным пятном.

– С этим нужно что-то делать, – говорит он, голос у него дрожит.

Убегает от меня взглядом, видя мои глаза даже в темноте.

– Что? – спрашиваю я. – Что нужно сделать?

– Нужно с ними сражаться. Нужно найти этих людей, сражаться с ними. Рассказать об этом. Победить их. Расхерачить их, – говорит он быстро, на одном дыхании.

– Ты никого не победишь, Миколай.

– Это мой родной дом. Это мой родной дом, – повторяет он, всматриваясь в далекие краски дома. Его отец еще что-то кричит, но уже не слышно что именно, слышно только эхо его голоса, его рычание и громыханье.

– Я не спас мою маму. Не спас никого, – повторяет он все тише.

Это не так. Я подхожу ближе. Это не так. Кладу ладонь ему на лицо. Убираю волосы со лба. Прижимаюсь к нему впервые, не помню даже с какого времени.

– Это не так, Миколай. Мы должны вернуться в Варшаву. Все. Ты, я, твой отец, Агата, дети. Мы должны ехать в Варшаву. Тут их убьют, – говорю я тихо и чуть покачиваю его дрожащее тело.

Он что-то отвечает, но его слова, вместе со слезами и соплями, исчезают в моих волосах и на шее.

– Мы должны снять им квартиру в Варшаве. Спасти их. Мы должны вернуться к себе. Должны выехать. И только потом заняться этим. Начать действовать, – говорю я.

Он хочет что-то сказать, но будто не имеет сил. Только немо шевелит губами.

– Мы должны ехать. Должны ехать, все. Через пять минут мы должны сесть в машины и уехать, – говорю я.

– Отец никуда не поедет. Никуда, – отвечает он тихо.

– Тогда мы должны поехать вдвоем, Миколай. Поехать вдвоем и забрать детей, – повторяю я. И только сейчас до меня доходит – ясно и четко, словно в голове вспыхнул ослепительный свет, – что я не хочу никого спасать. Не хочу никому протягивать руку. Что на самом деле хочу спасти себя. Себя и его. Что это последний шанс.

Что эти люди уже канули в пропасть. Как старые камни.

Что тут нас ничего не касается. Что это не наше дело.

Что нельзя отвратить зло. Что жертвы зла уже давно выбраны, заклеймены.

Как Кирилл. Кирилл на ремне в своей квартире.

– Мы не можем, – отвечает он, отводя лицо от моей шеи. – Нам не на что.

– Как это «не на что»? Ты ведь получил деньги. Получил аванс. Тысяч пятнадцать, если не больше, – говорю я, глядя на него.

Он вытирает слезы. Выпрямляется. Перестает трястись. Отбрасывает назад волосы.

– Нам не на что, – повторяет спокойно. – Я отдал все деньги Гжесю. Чтобы тот заплатил за разбитый кабак. Нам не на что. Ему это было нужно.

Голос Томаша, доносящийся издали, наконец обрывается. В нашу сторону, сквозь деревья, приближается шар сине-желтого огня. Это пожарная машина.

Мой муж стоит, выпрямившись. Он уже не плачет. Разводит руками. Он спокоен. Я чувствую, как земля, листья и корни вяжут мне ноги.

Я представляю себе, как этот черный дым, что выходил из домов, окон, разливается вокруг Зыборка, окружает его, создает стену высотой в несколько метров, стену, которую не перейти.

– Ты не хотела ехать, – говорит он, разводя руками. – Ты ведь не хотела ехать.

– Но тогда этот дом никто не поджигал, – тычу я пальцем. – Никто тогда не пытался убить двоих детей, Миколай.

(«Я не позволю тебя ранить», – сказал Он по телефону.)

– Ты не хотела ехать, – повторяет он и только тогда начинает идти назад. Даже не оглядывается, иду ли я следом. Я вспоминаю, что в кармане лежат сигареты. И зажигалка.

Он идет. Исчезает с глаз. Я закуриваю.

Стою так, когда Миколай растворяется в свете, в саже, в контурах домов, в фигурах людей, в черном дыму.