Одна.

«Я пошла бы с тобой, в самое пекло, но там горячо, но там горячо, быстро б испеклась», – звучит у тебя в голове.

Ни Гжеся, ни Миколая все еще нету.

Они потеряны, приходит ей в голову. Ты вписалась за потерянный состав, за потерянную семью. Это люди, стоящие над пропастью. Люди, которые упадут туда глухо, словно старые камни.

– Да, – сказал Он по телефону. – Да, сделай это. Напиши. Жду этого. Жду.

– Ты больше не сделаешь ничего подобного, – сказала ты.

– Это зависит… – ответил Он.

– От чего, сука, зависит? – спросила ты.

– От того, что там происходит, – ответил Он.

Ты ничего не сказала, а Он добавил:

– Сделай это и помни, что я не позволю тебя ранить. Ты лучшая журналистка из тех, кого я знаю. Ты прекрасная женщина.

И тогда, Юстинка, ты отбилась и вернулась в комнату. Тебе нужно было немного постоять снаружи, потому что в комнате детей уже не горел свет. Уже никто ни на чем не играл.

«Хватит говорить с собой, Юстинка. Хватит говорить с собой, – повторяю я мысленно, снова всматриваясь в белый экран компьютера – из-за отсутствия лучших вещей, которыми могла бы заполнить голову. И тогда приходит запах. Запах, как будто кто-то разогрел духовку, наполненную грязной посудой. А потом я слышу очень сильный удар в двери. Кулаком или каким-то инструментом. Словно кто-то хотел выбить там дыру.

– Открой, Юстина, чтоб тебя! – кричит Агата.

Я открываю дверь. Запах пригоревшей кастрюли в духовке врывается внутрь с удвоенной силой. Агата кашляет. Заслоняет лицо рукой.

– Пойдем, – показывает, машет мне второй рукой. – Пойдем.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Пойдем наружу, – говорит она.

Я сбегаю за ней по лестнице, просто в черный, густой дым, наполняющий весь второй этаж дома.

– Что происходит?! – кричу я вслед Агате. Дым выползает из комнаты детей, Янека и Йоаси. Я ничего не видела, ничего не слышала, не знаю, что случилось, потому что затворенное окно выходит на огороженный двор.

Только когда я оказываюсь в этом дыму, чувствую, как кто-то проходит мимо, человек, не знаю кто, не вижу его, но знаю, что он высокий, что движется очень медленно. Я останавливаюсь на миг, кашляю, дым наполняет легкие, но я пытаюсь увидеть, кто это, выхватить из дыма его фигуру.

– Пойдем! Пойдем, Юстина! – кричит мне Агата.

Я сбегаю на первый этаж. Тут дыма меньше, зато вонь непереносимая. Это запах горелого, запах гнили и влаги. Только через миг я замечаю, что иду по мокрому полу, он весь покрыт влажной, черной грязью.

– Надень сапоги, – говорит Агата, стоя в открытых дверях.

Я надеваю. Выхожу из дому. Только когда свежий воздух врывается в ноздри, пролетает сквозь легкие, только тогда понимаю, насколько задымленным был дом.

Пожарная машина, сверкая сиренами, стоит у дома. Толпа, освещенные окна по всей улице. Фигуры, все отчетливее, чем ближе я к ним подхожу, страх, который все сильнее ко мне подбирается.

Соседи, пожарники, Миколай и Гжесь, Томаш. Пожарники. И два почерневших, чадящих куска металла. На одном – номера нашей машины. Второй, больший, в нижней части сохранил цвет машины Томаша.

– Что случилось? – спрашиваю их.

(«От того, что там происходит», – сказал Он по телефону.)

– Что тут случилось? Миколай?! – кричу я.

Миколай несколько мгновений стоит как замороженный, в противоположность своему брату, который весь трясется и курит сигарету за сигаретой.

– Миколай, – произношу я его имя снова.

(«Не позволю тебя ранить», – сказал Он по телефону.)

Миколай подходит ко мне только через несколько мгновений. Протягивает ко мне руку, хочет обнять. Рука у него жесткая, словно в ней старая, ржавая пружина. Она падает мне на плечо. Я придвигаюсь к нему поближе.

– Бросили в комнату детей, – говорит Томаш. Его голос доносится как из колодца. Он на октаву ниже, чем обычно.

– Что бросили? – спрашиваю я, мастерица идиотских вопросов.

– Уже погасили, – пожарник в полном комбинезоне смотрит в сторону открытых дверей, откуда выходит его коллега в таком же комбинезоне. Это он был на втором этаже.

– Молотов, – говорит пожарник.

– У детей было открыто окно. Они часто его открывают, – говорит тихо Агата.

Только сейчас я вижу Ясека и Йоасю, стоящих за отцом; Йоася вцепилась в него, словно ей куда меньше лет, она держится за его кожаную куртку, не хочет отпускать. Ясек стоит рядом. Ничего не делает, просто моргает. Позади, в темноте, я вижу фигуры, замершие на тех же местах, где они стояли, когда жена Гжеся забирала у того детей при помощи распечатанной бумажки.

– Ебаные сучьи дети, – говорит Гжесь.

– Не при детях, – напоминает ему Томаш.

– Ебаные сучьи дети, в жопу их трехметровым! – повторяет Гжесь – громко.

– А машины? Что случилось с машинами? – спрашиваю я, снимая с себя замершую руку Миколая и указывая пальцем в черные куски железа.

– Подожгли. Машину Гжеся – тоже, – тихо говорит Миколай.

– Что это значит?

– Подожгли, не знаешь, что значит поджог? – спрашивает Гжесь.

– Гжесь, да прекрати! – говорит Агата.

– Ебаные сучьи дети, – повторяет Гжесь.

– Ничего ни с кем не случилось. Это важнее всего, – Томаш протягивает руку, притрагивается к плечу Ясека, притягивает его к себе и прижимает изо всех сил, так что мальчишка кривится от боли.

Миколай качает головой, словно отрицая это, словно бы во всем этом его пытались убедить. Идет вперед, волочет ноги в сторону дома. Медленно и с трудом, словно старик.

– Вы не можете туда войти, – говорит пожарник.

Миколай словно бы его не слышит. Останавливается только за калиткой, недалеко от будки. Приседает, протягивает руку, притрагивается к чему-то. Чешет голову.

– И еще убили собаку, – говорит.

Я слышу, как Йоася начинает плакать и сразу же пытается вжать этот плач в куртку отца.

Я хочу спросить, кого они подозревают, что об этом думают, но это бессмысленно, этот вопрос неуместен, они, конечно, все знают, но не скажут мне ничего. Нет смысла что-то говорить. Нет смысла погружаться в этот город глубже. Нет смысла оставаться в нем дольше.

– Наверное, его отравили. Он весь в пене, – говорит Миколай, медленно ко мне приближаясь.

Никто не идет проверять, прав ли он и действительно ли собака мертва. Еще одна подробность. На фасаде. Справа от двери. На высоте подвального окна. Намалеванная спреем свастика. И надпись: СУКИ, кривая, будто на десерт.