«Вырвал его ночью, из постели, от семьи, ровно так же, как и меня», – подумала она.

Кальт вместо ответа повернул в лес. Перед фарами мелькнуло какое-то животное, может лис. Она поняла, куда они едут, только когда машина приблизилась к месту. Не была тут лет десять-пятнадцать. В последний раз – ходила по грибы, когда еще их собирала.

В темноте памятник выглядел как черное, больное, выкрученное дерево. Она знала, что если посветить фонарем, увидит широко раскрытую ладонь. Кальт закурил, вынул из кармана телефон, подошел к знаку, посветил.

– Посмотри, – сказал ей и махнул рукой. – Подойди и посмотри. Komm und sieh.[74]

Она подошла. Снова голос с диска. «Это ничего тебе не дает, самое большее – засоряет голову», – подумала она. Победа уже за десяток километров, подсказал голос. Все равно, что до ближайшей заправочной станции.

– На что мне смотреть? – спросила она.

– На эту хрень. На то, что она стоит здесь, грязная. Что вы ничего с этим не сделали. Не обновили. Вот, сука, смотри, в каком оно виде, scheisse[75],– рявкнул он.

Табличка на памятнике и правда помнила времена и получше, буквы на ней пошли патиной, подржавели, птицы обгадили все. «Он что, в конец уже слетел с катушек? – подумала она. – Не может днем это решить, позвонить, нормально сказать: Крися, это для меня важно, возьми и сделай. Пятнадцать лет не интересовался, и вдруг интересуется».

«Памяти людей, лежащих на немецких кладбищах, чьей родиной были город и повет Зеборде Остпройссен. Они – наши предки, которые живут в наших сердцах. Сообщество повета Зеборде Остпройссен. Е. В.»

– И что мне, чистить это теперь? Одной? Ночью? – спросила она громко. Вот если бы она умела на него орать, как на остальных.

– Хорошо бы, – сказал он, вынимая сигарету из пачки, скусил фильтр, сплюнул, – сука, хорошо бы, если бы ты вылизала это дочиста.

Комендант стоял рядом, молчал, переступал с ноги на ногу, словно хотел в туалет. Был в гражданке: штаны, свитер, быстро наброшенный, первый подвернувшийся ему, выходящему из дома, под руку.

– Ты так со мной не говори, Кальт, – сказала она. – Ты так не говори, потому что у меня есть средства, чтобы призвать тебя к ответу.

Он схватил ее за горло так быстро, сжал так сильно, она поняла, что случилось, только когда он отпустил.

– Кто ведет машину, польская ты сука? – сказал. – И который час, польская сука?

Как видно, она мало боялась. Теперь испугалась по-настоящему. Он же подошел к коменданту, словно хотел ему что-то сказать, но только смотрел на него некоторое время, протянул руку, комендант скорчился, Кальт рассмеялся, присел, схватился за голову, заорал так, что они оба подпрыгнули, заорал снова, когда встал, она стояла замерев, ее словно парализовало. «Высокие крутые каменные горы, но если ты сосредоточишься, то они превратятся в маленькие холмики», – вспомнила голос с диска.

– Я делаю для тебя так много, а ты для меня – ничего, – сказал он.

– Как это – ничего? Как это – ничего? – она вздохнула. Сбрендил он, что ли. Потом ей пришло в голову, что на самом деле она всегда этого боялась. Что остатки упряжи, которые держат его голову в более-менее нормальном состоянии – ослабевают.

– Я делаю для тебя по-настоящему много, даю тебе власть, вот референдум себе выдумали – и все, нет проблемы, нет уже референдума, комендант свидетель, – показал он на коменданта, который еще интенсивней начал переступать с ноги на ногу. Когда бы она не боялась, когда бы не чувствовала все большего холода – в конце концов, на улице всего-то несколько градусов, а она вышла из дома в халате, даже не вернулась за курткой, – когда бы не боялась, то рассмеялась бы над ним.

– Ну, если Гловацкий сейчас не сдастся, то найдется немало других вариантов, – тихо сказал комендант, голос его дергался во все стороны, словно в глотке буянил ураган. – Потому – спокойно. Никакого референдума не будет.

– А ты что делаешь для меня? Что ты для меня делаешь? – рявкнул он.

– Все, что захочешь, – ответила она тихо. – Все, что захочешь.

– Мои люди исчезают! Мои люди! Мои люди, которые должны были находиться в безопасности! Meine leute![76] Ведь было обещано, что больше ничего не случится! Что все в безопасности! – орал он.

– И ничего не случилось. Я не могу влиять на все, Кальт. Я не имею влияния на все, что происходит, – сказала она тихо.

И это было правдой. Сумей она влиять на все, реальность выглядела бы совершенно иначе.

– Ты имеешь с этого деньги, ты имеешь доход, а я не имею ничего. Польская сука! Польская сука! – все орал он.

«Сколько бы ты ни орал, никто тебя тут не услышит», – подумала она. Никто бы не услышал также, начни кричать она.

– Чего ты, собственно, хочешь? Чего хочешь? – снова тихо спросила она.

Он не ответил. Ей не приходилось еще видеть его настолько сердитым. Дышал так тяжело, что, казалось, на вдохе становился шире, увеличивался. Был как огромная аневризма.

– У меня нет влияния на криминальные дела. Ты говоришь со мной так, словно у меня надо всем контроль. У меня есть контроль над тем, что официально и на бумаге. Подумай об этом, успокойся и подумай, – сказала она, пытаясь направить взгляд куда-то в его черные очки.

– Мы ищем изо всех сил. Но знаешь, как непросто, чтобы нам сразу начали помогать. Что они – сразу станут с нами разговаривать? Потому что ты так хочешь – а я бы тоже хотел, – чтобы оно так происходило, так не бывает, – сказал комендант. Голос его все еще прыгал, но звучал рассудительно.

Стефан сейчас позвонит. Я это чувствую. Будет звонить, но пусть только попробует встать в дверях и устроить скандал. Пусть только попробует что-либо сказать. Я его в клочья порву. Всех порву. Только собаку пощажу, пес, в принципе, невиноват.

– Чего ты хочешь? – спросила она его.

– Где Мацюсь? – спросил он. – Куда делся Мацюсь?

– Мы ищем, – кивнул комендант.

– Завтра вы должны быть у того цыгана дома. Должны этот дом уничтожить. Должны его золоченую мебель разбить, костер из нее сложить, – говорит он коменданту, отворачивается, чтобы на миг снять очки.

«Он никогда не показывает глаза», – думает она, пока его смешная, привешенная у кармана буковка поблескивает в темноте.

– Чего ты хочешь от меня? – спрашивает она.

Видит, как он дышит все медленнее, понимает, что понемногу успокаивается.

– Чего ты хочешь от меня? – повторяет.

Она вытягивает телефон. Это Стефан. Она была права. Всегда права.