не даст ни угаснуть окончательно, ни вспыхнуть бесконтрольно. Ровное спокойное горение ненависти — важная составляющая баланса. Ну а кто не по чину мыслить задумал или, чего более, за покров двух Маат заглянуть, этим и вода — смертный враг — кому ноги сведет, у кого сердце йокнет.

Проходя мимо мелочи из синдиков, декапротов и прочих малых начал, он почему-то не заметил привычной вспышки обожания к церемониарху. Изменились времена. Мелочь всякая теперь не ему — Нетупу на глаза лезет, — а чем он командует здесь, кроме раззявки своей щелегубой? Кто он в сравнении с двуликим церемониархом Платоном Онилиным? Никто, зовут Никак, Нетупом погоняют. Одним словом, начальников молчальник и молчалок командир. Да вот он и сам, неладный. Хотя, надо признать, тельцем Нетупчик ладно скроен и ухватист к тому же, ну и рисовщик без меры. Вон как он шустро, но в то же время естественно, без тени смущения подскочил к ладье, картинно напрягая довольно развитый торс и подтягивая твердые булки узкого субилатория. Успел, сорвал несколько восхищенных взглядов рассаживающихся в ладье представителей старших начал. Особенно пристально смотрели на ладную фигурку две коронованные особы: Альберт Монаков с почетного плавсредства и Миха Солнцевский[222] — с общего песка.

Завидев Онилина, Нетуп сделал еще один реверанс — двум принцам и одной принцессе — и повернулся к церемониарху.

— Вода холодная нынче, Платон Азарович, — с подчеркнутой заботой сказал начальников молчальник, — вы ближе ко мне держитесь, не приведи Богг, занемеет что — так уж я подсоблю.

Платон, пытаясь подавить невольное чувство страха, рассыпался в мелком, но вполне убедительном смехе.

— Я уж справлюсь, ваше высокотупие, в Темзах похолоднее водица.

— Сравнили, господин перебежчик, канаву с рекой.

— Канава-не-канава, а и там пираньи водятся.

— Видите, я же говорю, везде осторожность соблюдать надо, — сказал Нетуп, отворачиваясь от церемониарха и посылая воздушный поцелуй старшему раскладу, — в Темзе пираньи, а здесь, на Волге, — судаки бешеные — причинные места, говорят, любят. Вздохнуть не успеешь — откусят на раз. Судак — он не дурак, даже если на букву «м» он, и зубы у него, знаете, Платон Азарович, поострее наших будут.

Платон смотрел, как картинно, с самым серьезным видом толкая самую несусветную чушь, фиглярил этот Буратино. Быстр, очень быстр оказался его бывший протеже в сублиминальной суггестии[223]. Гонит так, будто хуцпе[224] с детства научен, и язык у него верткий, как угорь, и ядовитый к тому же, чисто червь щетинчатый.

— Ну уж вам-то бояться нечего, ваше деревячество, — ведь чурбаны не тонут, — стараясь не думать о возможных подставах со стороны Нетупа, нагло съязвил Онилин.

— Так и я о том же, ваше рыба… простите, ребячество, — если что, хватайтесь, полено — не соломинка, любого вынесет.

Но Платон уже не слушал коварного локапалу. Он почему-то озадачился судьбой своего подопечного. У него даже защемило в том месте, которое в лохосе принято называть ложечкой. Но то не ложечка щемила, то зашевелился в нем его внутренний гельмант, уловивший тревогу связанного с ним родственного начала.

Вероятно, и не тревогу уже, а самый что ни на есть животный, гельмантский страх.

«Как он там сейчас?» — думая о «пути горя» своего недососка, прошептал Платон в сторону кургана и тут же отправился на осмотр почти готовой шеренги пловцов.

* * *

Бескрайняя и безвидная тьма, в которую ухнул Роман Деримович, все еще обволакивала его, но она уже была не глухой. В ней слышались звуки. Не совсем приятные, конечно. Ведь это были звуки стрельбы, сопровождавшиеся стоном входящих в воду пуль. И стреляли, по всей очевидности, в него. При очередном выстреле тьма растаяла, и через распоротый очередями мешок Роман смог разглядеть нависшее над ним звездное небо. Он успел сделать глубокий спасительный вдох и погрузиться в воду, прежде чем длинная очередь, разорвав в клочья мешковину, вспорола ее белыми бурунами. По крайней мере, теперь он сможет выбраться из своей полотняной утробы.

Кесарево сечение с огненным крещением, — чувство юмора вновь вернулось к неофиту, и это был главный признак надежды на продолжение банкета.

Освободившись от лохмотьев, Ромка с удивлением обнаружил, что он фактически лежит на каменистом дне. И от поверхности его отделяло совсем чуть-чуть — не больше метра водной толщи, которую продолжали прорезать кипящие буруны от пуль.

Правда, он никак не мог понять, кому потребовалось стрелять в него, где он, и самое главное, как отсюда выбраться.

Живым, разумеется.

Возможно, он что-то прослушал в наставлениях Онилина, возможно, все вообще пошло не по сценарию. Но как бы там ни было, шкура у него одна, и спасать ее надо изо всех наличных сил.

Дождавшись окончания длинной очереди, Деримович извлек изо рта СОСАТ и вынырнул на поверхность. Он успел сделать два последовательных вдоха и заметить опоясывающий воду каменный барьер. Значит, он уже не в реке, а в фонтане или бассейне. Распластавшись для надежности на дне, Ромка попытался спокойно проанализировать ситуацию. Что, если это не банальная расправа, а жестокая проверка на вшивость? И сценарий прохождения остался в силе. Тогда и Онилин — не коварный предатель, а жесткий мистагог. Ну, а если все так, тогда по сценарию ордалий сейчас он должен быть в том самом бассейне, в который, по преданию, вляпался сам Озар.

Стараясь не вызвать волнения на поверхности, Деримович отполз на несколько метров, медленно развернулся в сторону центра бассейна и резко взвился вверх. Жадно глотая ртом воздух, а глазами — открывшийся перед ним вид, Ромка чуть не лишился жизни. Густой веер пуль прошил воду, лишь чудом не задев его. «Сколько же патронов у этого исполина? — подумал мист, плюхаясь в воду. — И какого калибра? И главное, как пройти к лестнице?»

Он лежал на спине, посасывая СОСАТ и глядя, как, прошитая огромными пулями, вскипает над ним вода, окрашиваясь то в красный, то в зеленый свет. Бассейн скорее всего подсвечивался, но, слава Боггу, блики на поверхности не давали вляпавшемуся гиганту разглядеть что-либо в глубине. А что делать ему? Ждать, когда закончатся патроны? А вдруг их много?.. Очень много. Не исключено, что на очередном всплытии он нарвется на меткий выстрел. Такие не ранят… — размышлял Ромка, потихоньку пресмыкаясь на дне. Сделав еще один удачный прыжок вверх и хватанув воздуха, он разглядел, что насупленный гигант палит с левой руки, а в правой у него… Божже, правый! В правой у него граната размером с авиационную бомбу. Если он пустит ее в ход, ему конец.

На какие же слова намекал Онилин, когда говорил про этого Озара-потрошителя? Женихом называл, точно… Жених, называется. Ну, не рассчитал траектории,