и бросил на рельеф длинную тень. А чуть поодаль боролась с каменным пленом четверка солдат, построенных в шеренгу для неведомого марша, да с тем и брошенных. Их широким плечам было тесно в бетонных шинелях, а на суровых лицах запечатлелось страдание и, скорее, не от телесных мук, а из-за невозможности выбраться из каменного плена. Выбраться, чтобы исполнить приказ убитого командира, чтобы выстоять и разгромить давно истлевшего врага.

Засмотревшись на оживающий бетон, Ромка чуть не попал под каблук вынырнувшей из торца ноги. Отскочив в сторону, он выругался и увидел нечто такое, от чего можно было сойти с ума.

С противоположного рельефа, в который также вмуровали, наверное, с роту солдат, на него смотрел целый лес стволов. До смерти перепуганный кандидат инстинктивно подался назад и наткнулся на что-то твердое. Это была стена. Его стена…

После этого касания все стало происходить как будто во сне, где у предметов нет четких границ и очертаний. Застывшие формы сделались податливы, стена его затягивала: вначале на грудь легли бетонные пальцы, из которых выглядывала ржавая арматура, потом чья-то железная пятерня схватила его за пятку. Единственное, что он успел сделать перед тем, как исчезнуть в бетонной толще, это закинуть в рот средство связи сосунка — дар Онилина, спасительный СОСАТ.

* * *

Церемониальный заплыв в ночных водах Внешней Волги в эти предстартовые минуты напоминал скорее операцию по спасению пассажиров затонувшего лайнера «Красная Заря», чем спортивное состязание, — до того растерянно и обескураженно выглядела переминавшаяся с ноги на ногу команда пловцов. Лишь немногие из участников знали, что заплыв случится не утром, при стечении как бы просочившихся журнашей и просто зевак, а ночью, по грозному окрику Зовущей. Остальные, не имевшие доступа к инсайду, все те, кто еще недавно рвался попасть на суперэлитарную тусовку, включая опазицию, несертифицированных олигархов и прочих недоношенных, — во всей этой массовке настроения царили отнюдь не радужные. Кто-то боялся холодной воды, кто-то лунной ночи в темной воде, кому-то вообще Волга, да и вся эта камарилья с купанием были поперек горла, но дела на земле Дающей строились так, что, не преодолев воды влажные, в финансовые реки было не войти, потому и терпели купальщики немыслимые в обыденной жизни унижения — стояли, ждали, тряслись…

Его, онилинского сигнала ждали. Да-да, не свистка этого струганого локапалы, тонущего в волнах обожания, а четкой команды «пошли» — от главного церемониарха сегодняшних Овулярий.

Не простых Овулярий.

Больших.

Можно сказать, исключительных.

Вот они, красавчики, адельфы верные. И что за дивная картина в сплоченных рядах! Посмотрел бы кто сейчас на участников заплыва с той стороны «⨀», ни за что бы не поверил, что такое возможно. Когда правые и левые, красные и голубые, белые и коричневые стоят на берегу тихо, мирно, прямо как звери в засуху у единственного водопоя. Ни жарких споров, ни испепеляющих взглядов. Куда подевалась классовая ненависть, почему затух огонь борьбы и кто развеял пепел Клааса[231], который больше не стучит в горячие сердца? И самое главное, кто бы смог ответить на все эти вопросы?

Есть такой ответчик. Платон Азарович Онилин. Он точно знает, для чего затихла на волжском берегу борьба, почему представители пятой колонны мирно сосуществуют с адептами пятой империи, а непримиримая опазиция охотно смиряется с бандитствующим официозом. Не скроешь от опытного церемониарха тайну начал. Ибо все хотят быть: если не сосунками у груди Дающей, так хотя бы в поле всеобщего внимания.

«Что делает с людьми река?» — размышлял Платон, идя вдоль строя готовых нырнуть в черные воды пловцов. Подтянутые и закаленные, рыхлые и утомленные, ладные и владеющие, радеющие и вожделеющие, — ох, и сколько же алчущих любви Ея и млеющих от млека Ея и сколько взалкавших да отпавших, собравшихся да не успевших, избранных да не принятых. Вот он, цвет земли Русской: Ляпкины-Тяпкины, Ресины-Есины, Лысины-Мысины, Разины-Мазины, Сосанины с Путаниными, Попонины да Плохонины, Махмудовы да Хамдумовы. Вот она, элита огромного, холодного, северо-восточного локуса. А вот и совсем редкие гости — териарх-служители самого Аммона де Маммона, сокрытого навигатора финансовых потоков: Баал-де-Морт и Баал-зе-Буб с приданной им официальной крышей в лице Трубец-Укокошина. А за ним, Божже, да за ним ведь не кто иные, как финансовые ушкуйники самого Ненареченного, Влаиль Тимурович Казначеев с Даниилом Ефимовичем Козлевичем; и чуть поодаль от них — хранитель протокольного времени Ормаз Зерванович Ахриманов с мастером «потехи на час» под именем Анастас Шабаш, ну а за ними вся прочая гоп-команда пловцов и пильщиков, блага Отчизны радетелей[232].

Еще дальше по берегу стояли мастера духовного окормления, все как один из подвида лопатобородых гигантопигов. То и дело эти служители культа кланялись освещенной прожекторами Родине-матери и осеняли вначале себя, а потом и Ея крестным знамением: то ли молились на Нея, будто перед ними находилась утратившая милосердие Богородица, то ли, наоборот, пытались окоротить великаншу знамением как вырвавшуюсю на свободу инфернальную и неподконтрольную силу Матери Земли в лице неукротимой амазонки. Но занимаясь этим воистину богоугодным делом, лопатобородые служители культа одновременно тщились привлечь внимание своих антиподов, лысых и круглоголовых прорабов во главе с градоцефалом[233] всея Москвы Аврал Лажовичем Полянкиным.

Кривоногий и большегубый Полянкин время от времени бросал испепеляющие взгляды на стоявших у самой воды трех инфантильных пловцов. Пловцы, не обращая на градоцефала ни малейшего внимания, то и дело кланялись в сторону действующего локапалы и пытались отобразить на своих лицах целую гамму государственнических чувств. В целом тужились они смешно, но для Лажовича их ужимки выглядели игрой полубогов, которую он до конца не понимал. Именно эти ужимки, как казалось градоцефалу, и давали им право называть себя диадохами[234] Нетупа. А ему, сколь ни велик был масштаб, как его самого, так и его деяний, выйти в диадохи не суждено было. Почему, он так и не понял. Не суждено — и все тут.

Платон подошел к самому молодому из них, в кротких воловьих очах которого читался страх, а на лице застыла придуманная казначейскими мордоделами[235] маска жестоковыйного управителя. Маска давалась диадоху нелегко, и он все время забывал, в какой момент поджать челюсть, в какой оскалить зубы, а в какой поиграть чахлыми желваками, — от излишнего усердия губы его стали влажными, как у целующейся девушки, и растущая капелька квинтэссенции старания уже готова была сорваться с них… Но Платон помешал случиться позору. Отработанным движением он схватил диадоха за нижнюю челюсть и точным движением поставил ее на протокольное место.

— Не в «Распутине», милок, — сказал он