лежит, — ответил ребусом Платон и прикрыл ладонью родоначальный остров. — Повторяю, перед арканархами этот сказ не поминай. Не любят они этого. У них иная легенда об истоке своем. Не нравится им, что Начала их в степях диких лежат, что отсюда сыновья Влажной по миру разбрелись.

— И все остальные тоже? — удивился Роман.

— Какие такие остальные? — Платон хитро сощурился, отчего стал похож на Ильича в редкие для того минуты веселого лукавства.

— Ну, лохи позорные и прочие начала, огнеглоты там, зверье-ворье всякое.

— Не борзей, недососок, не вызрел еще. Игнархи-териархи-клептархи, положено говорить воспитанному кандидату в сосунки. Не забывай, работать вместе вам придется, можно сказать, шира к шире, окочур к окочуру, а ты свысока на помощников. Нехорошо это. Ну а лохос вообще поминать негоже. Залопочет еще.

— Ладно, дядь Борь, проехали, — примирительно сказал Деримович, — вот думаю, знал бы я о кладах Сенькиных в школе, оно бы в начальном раскладе совсем не помешало, золотишко разбойное. Отжал бы с ним не одно хлебало сальное.

— Попридержи, попридержи дундука своего, — осадил подопечного Онилин. — Пустое это, с таким сосалом монетки подбирать да хлебала отжимать. Не для того рожден, мон хер. Помни о призвании и будь готов к избранию.

— Всегда готов! — выпалил Роман, уже автоматически вздымая правую руку в салюте Дающей.

— Разворачивается, — подытожил Платон и довольно ощерился.

* * *

В Братстве говорят, нет возврата из Лохани. Ведь она, как черная дыра свет, засасывает светочей СоСущего без остатка, до полного их растворения в водах своих. Но бывают и у нее выкидыши. Взять, например, легендарного Бабу[215], также развенчанного по злостному навету, но сумевшего не только выбраться из Лохани, но и стяжать в ней дополнительную силу. Вернуться братом Борисом Баба, конечно, не мог, а вот Платоном Онилиным — пожалуйста, еще и по специальному приглашению. Но как бы ни была сильна магия второго рождения, Платон, услышав хоровой запев «аллилуйи», вздрогнул. Братом Борисом вздрогнул. В шкуре козлиной, на водах черных, с теменем горящим. Бр-ррр.

Заслышали братскую «аллилуйю» и сидящие в засидке на гуся охотники, братья Степан и Фрол. Не в высоком смысле рождения в лоне Дающей братья, а по обыкновенному совпадению родителей.

Расположившись у костра на острове Сарпинском, они уже отметили четвертинкой вечерний дебют, принесший им не только двух жирных птиц, но и подвернувшегося поросенка. А тут такое привалило! Сам лохатый. Не веря своему счастью, они переглянулись и встали на ноги. Тут им и пришло подтверждение: еще одна аллилуйя жар-птицей пролетела над водой. Надо поспешать, решили братья. Глядишь, первыми будут на раздаче. Кто отпущенца словит, тот сливки и снимает. Только вот закавыка какая. На мыс, или нос собачий, как его вслед за Разиным величали братья, им не поспеть, а струг с лохатым может по любому из рукавов пойти. Решили жребий бросить, кому куда. Бросили. Фролу достался левый рукав, Степке — правый. С тем и разошлись, клятву зарыв у костра. В том клятва была, что кто лохатого не забагрит, добыча все одно поровну.

По справедливости, значит.

Как Маат в Храаме велит.

* * *

— Пора, — взглянув на висевший на стене хронометр, сказал Онилин. Переведя взгляд на дверь, он еще раз повторил «пора» и добавил… «горя». Получилось странное, похожее на пророчество словосочетание «пора горя». Почему горя?

Хронометр отсчитывал последние секунды перед полуночью.

— По-Ра[216], — сказал он в третий раз по слогам и хлопнул в ладоши.

На сей раз сработало. Именно этот хлопок ладонями и послужил стартовым сигналом того, с чего начинались подлинные ордалии будущего сосунка.

Дверь после удара ногой одного из зверначальников чуть не слетела с петель. Хлопнув о стену, она неосмотрительно полетела обратно, но второй удар жесткого ботинка разломил ее надвое. Отбросив от себя обломки, в крохотную комнатку отдыха вломились два бычьего вида териарха. Ближе к ним спиной к двери сидел Онилин, но бугаи мистагога словно бы не видели, они сразу бросились к недососку и, схватив его за плечи, бесцеремонно выдернули из-за стола.

Ромка профессионально заверещал. Один из вертухаев, одной рукой удерживая Деримовича за шиворот, другой быстро залепил ему рот. Глаза Ромки блеснули надеждой. Этого ему и надо. Сосало в ход пустить. Но почему же сидит наставник? Хотя нет, почему сидит? Вот он встает и самолично отдергивает волосатую лапищу от сосала ученика. И не только отдирает, еще и снимает со спинки кровати вафельное полотенце и тщательно вытирает им руку териарху, а после, фу, какая мерзость! — всю сосальную часть Деримовича. Насухо вытирает, так, чтобы ни капли живительной влаги не осталось на его рудименте. Вот как целуют современные Иуды, даже не губами — полотенцем вафельным.

— Осторожней с этим, — предупреждает Онилин младший зверсостав, — сладкий он больно. Капля попадет на ширу или даже на палец, какой понежнее, и все — растаете, как лох в «малине».

— Мы ему ща покажем, извращенцу, какие пальцы он сосать будет! — выкрикнул второй териарх, доставая из-за спины мешок.

Обыкновенный мешок, холщовый, с ворсинками, картошку раньше в такой складывали. А теперь… Теперь в него вложили Ромку и затянули горловину тугим узлом.

Он, как обритый Самсон, почему-то не сопротивлялся. Только тихо сопел.

— Ну что, нести уже? — спросил у Платона второй из вошедших зверначальников, тот, что порыжее и с мешком.

Платон быстро прокрутил в голове весь список намеков на посвятительные процедуры и задумался, достаточно ли он сделал для своего недососка в теорчасти. В самое ближайшее время их разлучат, может статься, что и навсегда. Нет… Конечно же, нет. Деримович способный. Вот и сейчас он притаился и выжидает. Выжидает, потому что такого оборота событий никак не ожидал.

В олигархи вступать, это не значки с терафимами на лацкан вешать и клятвы беспонтовые[217] давать.

— Пора, Рома, — со сдержанной грустью, но при этом весомо и торжественно изрек мистагог. — На путь вставать горя.

— Я думал, вы друг, Платон Азарович, — профессионально надавил на жалость недососок. — Отец родной, ата, понимаешь, а вы меня в мешок… пыльный. — И Ромка, оборвав мысль, громко засопел.

— Ее воля, мин хер! — переадресовал ответственность церемониарх.

— Говорил же, аллергия у меня, — сказал Деримович и громко чихнул.

Териархи дружно заржали. Вероятно, чихающие мешки были им в новинку.

— Потерпи. Недолго осталось, — успокоил его Платон, задним числом отмечая двусмысленность фразы.

Однако печальный намек не произвел на плененного недососка должного воздействия.

— Сука вы, дядь Борь, — сделал неожиданное признание ученик.

— Отказ на тебя пришел… Извини.

Он собрал со стола листки и, протиснувшись сквозь громадные фигуры к тумбочке у кровати, аккуратно