Шрифт:
Закладка:
— Да я пошутил, — словно угадывая ход мыслей мистагога, поспешил успокоить его кандидат. — Оно же странно, официально я еще овулякр, а вы мне корневые мифы излагаете. Дай, думаю, пробью Азарыча на «слабо». Простите, дядь Борь, инстинкты дурацкие от эпохи первоначального накопления остались.
— Сколько раз говорил, инстинкты для Дающей прибереги. Ей нравится, когда по любви… Только смотри за равновесием, когда к персям приложишься.
— Это в каком смысле, Платон Азарович, в фигуральном?
— В натуральном, недососль. Думаешь, легко на мече Дающей титьки облизывать. Ой, непросто! — воскликнул Платон и во второй раз прикусил свой язык, и почти до крови, и было за что. Не должно ему сюжет прохождения выбалтывать. И пока остолбеневший от неожиданных перспектив Ромка пытался сформулировать свое вопросительное возмущение или же возмутительный вопрос, Платон решил замести следы пургой псевдооткровений:
— В пространстве двух истин меж двух бесконечно правдивых зеркал коридором баланса ты должен пробраться, сущее от несущего охраняя, тонкое от плотного отделяя. Пройти сквозь сторожей бесплотных и стражей плотных обойти, и не сгореть в огне, в воде сырой не утонуть, из пасти грозной ускользнуть, узнать царевну и убить шута, оставить тень страдать на острие меча[211].
— Бля, Платон Азарович! — наконец-то собрав возмущение в единый возглас, выдохнул Роман. — Я чё, в олигархи принимаюсь или в спецназ какой! Вроде театр обещали, как его, символический, а тут — огонь, вода и вообще, труба.
— Ага, зараза распространилась, — сказал Платон, хватая Ромку за нижнюю челюсть и резко дергая ее вниз.
— Ну что? — попытался спросить Деримович разверстой пастью с полуобнаженным сосалом.
Онилин внимательно осмотрел трепещущий язык подопечного, лужицы сока, омывающие внутренние стороны десен, ровные ряды зубов. Он искал характерные толчки рифмического паразита, который обычно занимал место либо под языком, в районе уздечки, либо вверху, ближе к основанию. Нет, успел слинять. Резче надо. Или хитрее — дать развернуться на всю ивановскую, восхищаясь талантами проэтическими, а потом — цап! — иди сюда, пегас кольчатый.
— Ушел, гад, — с интонацией охотника за привидениями заключил Платон и вернул Ромкину челюсть на место.
Очередной всполох света осветил пространство за окном, и зеленый луч скользнул по комнате. Онилин невольно проводил его взглядом. Луч остановился как раз на циферблате часов. Времени до начала начал оставалось все меньше и меньше.
— Так, вопросы по Преданию есть? — строго спросил мистагог овулякра.
— Хер с ним, с Преданием, дядь Борь, я выкручусь на Совете, — сказал Ромка, с видом примерного ученика собирая в стопку раскиданные по столу листки.
Его взгляд неожиданно упал на еще не демонстрировавшийся космический снимок. На картинке отчетливо проступали очертания то ли свернувшейся собаки, то ли обожравшегося грызуна. Приглядевшись внимательнее к мелким деталям, можно было заметить, что нос твари, разделявший Волгу на два рукава, располагался в непосредственной близости от Мамаева Кургана.
— Ой, а это что?
— Остров, не видишь, что ли?
— Ладно, Платон Азарович, знаем мы острова ваши. Это у лохоса остров, а у вас опять поебень заморочная. Как называется хоть?
— Нет, правда, остров это, Сарпинский[212], — небрежно бросил Платон.
Но ученик уже набрался братской фени по самую макушку и так просто мистагога решил не отпускать.
— А какая из двух, Платон Азарович? — спросил он, обрушивая ребро ладони на злосчастный снимок.
— Левая, — хихикнул Онилин.
— У вас правое ловить, Платон Азарович, что ветер в поле. — Ромка почесал в затылке и обвел пальцем очертания острова. — А не та ли эта псина, которую Стенька на плахе поминал?
— Что? — искренне, точно лох на банкете, удивился Платон. И было чему удивляться! Ведь разинский ребус с головой собаки немало поспособствовал восстановлению святилища.
— Степка сказал, что Фрол — дебил.
— Так и сказал, дебил? — перебил Ромку Платон.
— Нет, конечно, он чё-то про злобесно умышление сына блядиного умом малого тер. Ну, я понял, что брательник его, значит, не въехал в тайну схронов Сенькиных. Песью голову Фрол не нашел. Он, типа, вообще не воткнулся в завет разинский.
— А как бы он въехал, он же не Сенька, чтобы птицей над Волгой летать и в островах собак углядывать.
— А этот, ушкуйник ваш, он летал разве? — вытаращив глаза, задал вопрос Деримович.
— Не телом своим, конечно, а глазом соколиным. Оттуда и узрел остров. Только он ошибся. Не собака это.
— А что, крыса, мышь, или вуглускр[213] какой-нибудь невдолбенный?
— Нет, Ромка, не вуглускр, утроба это материнская, питомник Сарпинский.
— Чё-то не очень на матку смахивает. Вроде как по очертаниям на желудок больше походит, — не без оснований возразил недососок.
— А я и не говорил, что это матка, недососль. Я сказал, утроба сарпинская.
— Ну, я не могу уже, Платон Азарович! — взмолился Деримович. — Не знаю, как там с утробой, а чайник у меня точно треснет.
— Не вскипел еще, чтобы лопаться, — осадил ученика мастер посвящений. — На лекции надо было ходить, а не только активы притыривать. Тогда бы знал, что сарпы — родственники наши, не по Дарвину, разумеется… По Деримовичу.
— Мать моя! — воскликнул Роман, не отреагировав на колкость наставника. — Получается, вуглускр этот — Родина наша?
— Прародина, — поправил Онилин. — Только это в Канонах[214] не записано. Ересью считается в Старшем Раскладе…
— Значит… вы ересиарх, Платон Азарович, — решил блеснуть терминологией кандидат в сосунки.
— …Тоже мне, нашлись епископы, определения раздавать, — Платон сознательно сделал ударение на «о», и получилось так, что высокий церковный сан, благодаря его произношению, вернулся к своим позорным «надзирательным» началам. — Придет же в голову правду истинную ересью назвать, ладно бы апокрифом каким… Хотя что с вертухаев взять, когда у них не жизнь, а сплошная мелкоскопия… И скажу я тебе, Ромашок, вот что: как корешки свои ни скрывай, все одно к ним хоботок тянется. И арканархи твои, заметь, не к Темзе прикладываются, а сюда спешат… Выходит, по нутру им ересь, — сказал Платон, растягивая губы в презрительной усмешке. — А знаешь почему? Сосало — его не проведешь болтовней всякой. Сосало не лоховище какое, чтобы на пустые наперстки кидаться. Оно пуповину свою из другой галактики почует.
— Ну это вы загнули, дядь Борь, про Галактику. В пустоте запахи не передаются, — горделиво подметил Роман, продолжая демонстрировать мистагогу свои не столь уж провальные знания.
— Еще про световые годы начни мне тереть! — усмехнулся Платон. — Про звезды дальние и прочие байки лохатые. — Галактика — думаешь, это звезды в тумане? Га-Лактика, мон ами, это просто «земля млечная», поилка, короче…
— А почему тогда этот Путь Млечный один, если они все млечные? — вторично блеснул астрономическими познаниями Деримович.
— Потому что теперь он единственный пред тобою
