Шрифт:
Закладка:
— Значит, это не завещание на случай смерти? — пытаясь скрыть волнение, спросил Ромка.
— Нет, с завещанием геморра много, а подозрений еще больше, хуже того, улик.
— Получается… — и будущий олигарх мечтательно вздохнул, — получается… ну, если пловец за три дня не аннулирует акт передачи, все достанется кандидату?
— Кандидату, — с интонацией аукционного торговца согласился мистагог, — на сей раз тебе, счастливчик! — И за неимением молотка уронил на стол кулак, что, вероятно, должно было означать отход лота Деримовичу.
Ромка не мог сдержать горделивой улыбки и сопутствующей ей капле драгоценного эликсира, что сверкнула в пробежавшем через комнату луче прожектора.
— А если не отдавать ей Хера? — неожиданно решился он на ревизию корневого мифа.
— Молоком вся изойдет Влажная.
— Ну и пусть исходит.
— Вся, понимаешь.
— И что же?
— А то, что не скроешь тогда молочка. Повсюду забьют ключи млечные. И лохос припадет к персям Ея… И будет пить-наслаждаться.
— Ну и отбросит копыта. Подумаешь.
— Верно, отбросит. Но кто-то возьмет да искупается вместо того, чтобы пить. И тогда.
— Что тогда?
— Тогда вечная рана затянется на лоховище его, и не будет лох трепетать перед широй териарховой, и не сомлеет беспамятно от сосала адельфова. И Ею пробужденный, восставший на смерть, камень пойдет искать первозданный, краеугольный камень, lapis exilis, камень основания Нового Мира.
— Хер, что ли?
— Ну да, истинный хер Озаров.
— И…
— И поднимутся воды Ея млечные, и омоют Прикованного, исцелят раны его. И тогда не удержать нам светоносца. Принесет он искру Божжию на землю. И передаст играющим. И через то Богг войдет в них.
— В кого, дядь Борь?
— В лохос.
— Ну и Богг с ним, с лохосом.
— В том-то и дело, недососок, что Богг в него прибудет, пройдя сквозь нас. И станем мы корою, шелухой ненужной… И отпадем.
— И все, ну отпадем… Это что, пипец окончательный?
— Если бы окончательный. Лохос он же баланса не ощущает — вот и попрет дурком Чашу искать, чтобы Драгоценность вложить в нее. Слово Силою облечь.
— А драгоценность эта и есть истинный Хер, что ли?
— Кумекаешь, кум Сетов. И найдут, ведь куда ни прячь — Она повсюду. Его и заждалась Она. И будет свадьба…
— Да…
— И браком предвечным соединятся они, сольются в Единое. И закончится одиночество Богга, и конец наступит Всему, чтобы начало дать Одному.
— Как это конец? — возмутился Ромка. — Что, все накроется, нах?
— Представляешь, даже сейчас все ходуном ходит, когда Влажная только течь начинает. А когда начнется игра любовная и, не дай Богг, до оргазма дойдет. Хотя Богг как раз того и хочет — оргазма. Ты ж понимаешь, все треснет на ней. И кровь ее горячая, магма красная, зальет весь белый свет. Магма — это тебе не черное молочко, которое еще поджигать надо. Магма сама, кого хочешь, сожжет.
— Получается, лохос сам себе каюк готовит?
— На то он и лохос — фишки не чуять. На то и мы — от бед его беречь кровавых. Мы — «удерживающие» его на краю пропасти бездонной. Катехоны его, онтогоны его, ортогоны его, гоги и гоны его[201].
— Ничего себе, значит, мы и есть Хранители Всего. Благодетели, выходит.
— Не только. Мы и благодателли и благобрателли[202]. Сложи то вместе и получишь Хранителей Баланса. Паладинов блага.
— Но получается, мы противники воли Его.
— Правильно кумекаешь. Не Его противники, а воли Его. И защитники жизни на Ней. В этом и заключается правда двух истин. Это и привело тебя сюда, привело для того, чтобы стал ты в строй адельфов, братьев молочных, — скрасить жизнь Ее в ожидании и усладить горечь неизбежной утраты хера желанного и, если тебя позовет Влажная, стать женихом ее в любви утопающим. Вот тебе и вся дедукция — от Падения до Утопления, от спасения к сопению, от Слова к Делу.
— Приплыли, дядь Борь, — Ромка печально шмыгнул носом, — начали за свадьбу, а кончили упокоем. Точнее — утоплением.
— Если бы, недососль ты самососущая! — воскликнул Платон. — Покой нам только снится. Предание говорит, что снится женихам не покой и не рокот космодрома, а белая река прекрасных наяд, истекающих любовными соками, хера жаждущих сильного и сосала обильного.
— Этого еще не хватало, мальчиком по вызову работать! — почему-то обиделся Роман за судьбу избранника, хотя сама по себе река сладостных гурий чувства протеста у него не вызывала.
— Но это все Предание, — сдержанно сказал Онилин, рисуя на листке большой знак вопроса, — точных донесений оттуда не поступало.
* * *
Отпущение Гусвинского подобралось к своей кульминации — облачению одеждами греха с последующими проводами в Лохань.
Стоявшие по бокам Гусвинского помощники мастера изгнания взяли медиарха за руки и подняли их на уровень плеч. Получился крест. И крест напротив, из растянутой шкуры козла. Убедившись в сходстве, те, что держали Гусвинского, развернули его на 180 градусов. А те, что натягивали шкуру на воображаемый крест, неожиданно и все разом побежали вперед. Набрав за несколько шагов приличную скорость, они буквально впечатали кровавую накидку в отпускаемого брата. Гусвинский чуть не упал от сильного толчка в спину. И он бы непременно упал, если бы те, что облачили его в козлиную шкуру, не стали кружить вокруг него, приматывая шкуру к телу. Точь-в-точь хоровод с лентами вокруг майского столба. Только вот столбом на празднике отпущения служил сам отпущенный. Всего несколько оборотов танцоров с веревками, и он был закутан в свою новую шкуру так, будто в ней и родился. Убедившись в надежности пут, братия взялась за свободные концы и резко сдернула его с места.
На берегу, покачиваясь в черной с жилами серебра воде, его ждала лодка. Светила полная луна, где-то выла выпь, отчего происходящее начинало напоминать проводы в Стикс, как их видели живописцы-романтики. Не хватало только доброго лодочника Харона с увесистым кормилом, которое не только правило путь по ту сторону жизни, о чем знали все, но и служило надежным партнером зыбких вод в деле окончательного успокоения.
Он успел сделать несколько шагов, затем споткнулся и, поскольку руки его были намертво примотаны вместе с шкурой к телу, воткнулся в песок головой. Его тут же подняли и, подбадривая пинками, под громкое улюлюканье загнали в лодку. Усадив Гусвинского
