разумения. Да что там человеческого. Не всякий гельмант был способен понять ее. Зазубрив как молитву рефрен «неисповедимы пути Господни», мало кто из обращавших взоры к Нему осознавал все значение этого литургического штампа. А понять баланс Дающей меж берегов двух истин — мало воли и разума, для этого нужно самому вырваться за пределы эго, будь оно лоховское, сосальское или еще какое. И слиться с первоисточником, который в данном контексте напрямую совпадает с тем анекдотическим эвфемизмом, на который рекомендует отправиться грубый профан. Только оттуда, с позиции «на», можно наблюдать всю драму раскрытия Богга в проявленной реальности, драму, которая будет раз от разу повторяться в так называемой человеческой истории.

— Короче, Сет хоть и извилист был умом, но бабьего коварства не учел, не зная истины, что бабы в случае беды — противнику бедовей самых страшных бед. Клич кинула Исида полям, лесам и рекам, всем жителям Земли, наядам и дриадам, гномам и ундинам, серафимам-херувимам, сильфидам, саламандрам и русалкам[193] всем — Озаровы куски собрать велела. И что, ты думаешь, собрали?

— Ну я, того, — рассеянно мямлил Ромка, явно озадаченный не сюжетом корневого мифа, а очередными неологизмами в речи наставника, — я вот мож пропустил чего на чурфаке, не догоняю… вот лагание — это что, типо лажи?

Платон посмотрел на сидящую перед ним жертву образованщины с сочувственной ненавистью. Это как же нужно извернуться, чтобы с чурфака выпуститься и лаганья не знать!

— Лагание — есть проникновенное… да, именно так, про-ник-новенное и вместе с тем логическое изложение основ Братства, — пояснил он.

— А облажаться — это значит все как надо изложить? — маскировал вопросительным спамом недопустимые пробелы в теорминимуме кандидат в сосунки.

— Нет, облажаться — это наделать в штаны перед Советом! — Платон снова заскрипел зубами от своего бессилия перед вопиющим невежеством кандидата. — Так собрали Озара или нет, я тебя спрашиваю?

— Ну не знаю я за вашего Озара, дядь Борь, не видите разве. Чего время терять. Вы уж давайте, лагайте, как собирались, — попытался успокоить наставника ученик.

— Ну, лагать так лагать, — согласился Платон. — Тринадцать кусков Озаровых. Да, собрали, отчего ж не собрать. Вот только хера опять не видать!.. Дать! Дать! — хрипел Платон, плотно сцепив зубы.

— Опять он? — посочувствовал Деримович.

— Он! Он! Он! Наш веселый почтальон! — из последних сил боролся с червем Онилин… — Он! — выдохнув последнее «он» практически без истерики, Платон обшарил языком рот и вернулся к повествованию. — А кусков, как ты помнишь, было четырнадцать. Все нашли, кроме початка Озарова. Сколько ни искали хер его, так и не нашли. Оно понятно, как его найдешь, коль Сет не расставался с ним. Сестрице бы на терки пехоту с утюгами подогнать, а хотя бы и ментов с валенком, но то ли у нее полный бескрышняк был, то ли она в понятиях рамсила, презумпцию блюла — короче, не прессанула она Сета[194]. А сама, понятное дело, почти на высадке: что толку парня оживлять, когда ему ни дать… — Платон остановился и, прикрыв веки, на кого-то зашипел, потом клацнул зубами и продолжил регистром ниже, — без морковки, сам понимаешь, не любовь, а одна прелюдия.

Произнеся последнее слово, Платон задумался. «Прелюдия… прелюдия», — повторял он про себя, смакуя неожиданно открытую двойственность этого чарующего слух слова, в которое можно было упаковать всю космогонию Братства: прелюдия — и то, что до Игры, и все, что до играющих — людей.

— Да, расклад говняный, — вставил свою семечку Деримович, — ни рыбку съесть, ни на хер сесть.

— Ну, недососль, просекаешь! — обрадовался Платон, — точней не скажешь. Сет тоже, ясно, на измене — такую кралю силой не сломать. Но у братца нашего Сета, недаром его Тифоном назвали, стропила тож не набекрень лежали. Давай, говорит он Исиде, я папку попрошу, чтоб свой первоисточник одолжил. Ну, типо, кровь одна…

— Не понял, — протяжно сказал Ромка, отрывая руки от стола. — Платон Азарыч, ПаХан, он же без этой, как ее… — Почесав в голове, недососок уставился на Онилина в ожидании помощи, но успел найти слово сам, — плоти. Какой, на хер, хер у Богга.

— Понятно, что у Богга — Слово, — не скрывая раздражения, произнес Онилин, — а хер Пахану Сет по чистому разводу пришил. Ему-то что, ему бы на Исиду влезть, а там что вонзишь, из того и вырастет.

— Ну и как, из чего он хер-то смайстрячил[195]?

— Из себя, конечно. Какая радость ему чужого баловать! — Платон встал и, пройдя по комнате, вернулся к столу, вставая за спину Деримовичу.

— Сет в змея обратиться мог, — сказал он на ухо недососку, посвистывая на шипящих. Роман чуть вздрогнул, но не обернулся. — А старухе полунощной, та по луне работала, он и говорит: «Ты мол, старая, пригаси свет на ночку одну. А пригасишь — выйди на порог да споткнись об меня. Я же змеем обернусь. Ты его подними и крале нашей отнеси. Скажи, упал с небес крылатый хер, огнем сияя. И глас за ним раздался мощный: «Для человеков урожая». Я уж тебя отблагодарю.

Платон убрал руки с плеч ученика и сел напротив него, отмечая в глазах недососка подлинный интерес. Он довольно ухмыльнулся — тактика оказалась верна — Деримович обожал истории о всяческих разводах[196].

— Так вот, берет старуха Сета, а он в натуре шлангом прикинулся, и в таком виде Исиде его предъявляет со словами: «Мол, так и так, свалился с неба, угрожая, верней, для урожая, желая в дар принесть себя через меня, веля доставить, в общем, сей хер невесте вдовой». Та хер берет со страхом, в темноте не различая, что это змей, как скипетр отвердевший. Идет с ним к ложу, а на нем лежит Осирис сшитый. Грудь извлекает белую свою и гладит твердые сосцы, чтоб молоком обрызгать тело. А черный жезл у чресел жениха кладет. И тут Сет понимает, что миг спустя — раскроется обман и труп тогда он сам…

Платон, скрипнув зубами, остановил бег речи, снова попавшейся на наживку рифмического червя, и бросил взгляд на Деримовича. Рома сидел с открытым ртом. И не просто сидел, а даром проливал на стол свой сладостный нектар. Ну и запасы у этой кайф-машины, подумал Онилин, да на нем одном наркотраффик можно делать.

— Исида, как ты понимаешь, тоже вся течет, недаром Влажной позже прослы… — «нет, что-то надо менять в консерватории», подумал Платон, не окончив фразы. — А капля уж набухла и сейчас стечет… Озар проснется… — Онилин говорил с большим усилием, пытаясь паузами расчленить паразита. — Сет встает и… бросается к груди Дающей. Исида не успевает ничего понять. А змей уж грудь ее сосет.