старости стала плохо пахнуть. Кельн все-таки дырá, и Дортмунд еще бóльшая дырá; оказывается, есть и в Германии дыры. Париж можно сравнивать только с Берлином, и тогда выходит, по-моему, так: в Берлине, конечно, больше блеска, самобытности, европеизма, даже американизма, чем в Париже; но эта французская старая монархиня очень уж пышнá своим прошлым, исторической памятностью каждого уголка, каждого названия. Она дряхлеет, но и в этом одряхлении еще величественна. Берлин растет не по дням, а по часам, в нем есть американский размах, он сам себе американец; а Париж подделывается к заезжим американцам, как дряхлеющая кокотка. Во всех больших cinéma надписи к картинам, и на всех главных улицах вывески сделаны параллельно по-французски и по-английски, или даже только по-английски. В Берлине все написано по-немецки и только в уголку каждой крупной витрины – табличка: «English spoken», «se habla español», «on parle français», «говорятЪ по русскN».

Нють мой родной, милый-размилый. Черный и хороший, я не стану писать, хоть и собрался было, как мне тебя недостает. Этого не объяснишь, а потом, это так же обстоятельно и так же заполняет все дни, как то, что дышать нужно, смотреть нужно и т. д. Анютушка, сижу, пишу, пишу, и вот вкрапливается дело. Обращаюсь к тебе так попросту, как если бы ты была в соседней комнате московской квартиры и я бы закричал тебе: «Нютик, пойди-ка сюда!» Дело вот какое: в ящике № 2 письменного стола в моем кабинете среди рукописей ты найди переписанное на машинке начало немецкого перевода моей лурьевской статьи «Klinische Wege der mod. Biomechanik»[224]. Пришли мне, роднуля, один экземпляр заказным письмом, столько страниц, сколько там есть. Я сегодня совсем хорошо и спокойно работаю над введением к моему атласу и хочу в нем использовать несколько выдержек из этой статьи. Я пишу пока по-русски, чтобы быть свободнее в стиле, а перевести мне уж помогут потом. Но все же пригодится то, что ужé было один раз переведено… Анютушка, хочу рассказать про кино, в которое я вчера с горя потащил земляка (др. Горкин; Могилянская и Шпильберг должны его знать). Это забавная и с большим шиком поставленная жюль-верновщина «Женщина на Луне»[225]. Самый стержень постановки – межпланетная ракета, в которой пятеро летят на Луну и достигают ее. (Тут же интрига для «кружек», нимало не интересная). Великолепная постановка.) 1) Сама ракета на земле, ее ангар, огромные подмости на колесах, аэродром, толпы народа, момент взлета. 2) События в ракете при полете. Для полета необходимо восемь минут вытерпеть ускорение 4g. Превосходна игра людей, изнемогающих от страшной тяжести во всех членах, лежащих как под жерновами и едва способных полуумирая сдвинуть выключатель ракет. Затем ракеты выключены. Начинается период полета без тяготения. Прекрасно дана ходьба с продеванием носков ног в петли, вшитые в пол, и т. п. Самое веселое вот: героиня берет бутылку, клонит-клонит, ничего нельзя вылить в рюмку. Выручает герой. Он размахивается бутылкой и с силой вытряхивает из нее содержимое, которое повисает в воздухе в виде кучки блестящих шаров. Он подставляет рюмку, загоняет их в нее рукой и тогда сосет, прикрыв рюмку ладонью. 3) Лунные пейзажи по прибытии тоже великолепно сделаны. Как они дали эти широченные ландшафты лунных гор, с черным небом, с далеко разбредающимися героями – не могу понять, но здорово.

<Дортмунд, 13/XI>[226]

– Allo? Ist daß Moskau drei fünfzig sieben und zwanzig? Sie werden von Dortmund angerufen. Allo! Allo![227]

– Да, я слушаю! Кто у телефона? Анютушка? Здравствуй, родненькая! Вот не ожидал, что смогу с тобой поговорить по телефону! Ну, слушай про мои делá, только раньше воткни в телефонный шнур наши радионаушники, чтобы и наши могли слушать. Это разрешается; а потом, ведь никто не узнáет. …Кррр… Кррр… шш-к-шш… Анютушка! Ты, наверное, плохо воткнула. Кувырком? Нет, не в этом дело. Что? Не лезут? Ну, воткни их тогда в шнур от занавески. Вот, теперь хорошо. Сегодня утром получил, понимаешь ли, целых три письма, от Сергея и Татьяны – открытки, а от тебя – закрытое, с надписью: «Кажется, № 23», хотя оно – ужé № 24. Ничего, если бы стояло «Кажется, № 25», – тогда я бы горевал. Ты говоришь – у меня голос переменился? Нет, это телефон плохо передает: наверное, радиостанция Nauen[228] мешает. Что ты говоришь? Голос стал важный? Ну нет, все тот же, что и был. Да, еще от Володички[229] пребольшое письмо. Вынь потихоньку Татьянины наушники из шнура. Вынула? Очень уж Володичка лестно отзывается о нашей Замше[230]: говорит, мягка и ласкова, как замша, и хорошо очень с ней работать. И очень будто бы все ей довольны. Я, между нами говоря, не верю, где ей? Ну, воткни наушники опять. Нет, ничего, Татьянушка, это – наши личные мелочи.

Вот как раз насчет твоей, Татьяна, открытки от 10‐го утром (ишь, как быстро доехала: прочие два письма только еще от 9-го). Итак, отдохнула и села за главу о съемке[231]. Это очень хорошо, так как глава нужная, и к прибытию этого моего письма… тьфу, что я говорю? Ну, вот сейчас, к моменту нашего разговора, уж наверно порядочно написано? 33 страницы? Видишь, как ловко. Ну а ты послала что-нибудь во Францию? Нет? Позволь, что ж это такое? Я буду прорубать окно в Европу, а вы будете опять его подушками затыкать? Что за безобразие! А мои оттиски, как я заказывал, послали? Ну, хоть это-то хорошо. А списаться с парижанами необходимо: ведь через пару лет сама туда поедешь, а они и скажут: невежа. Что? Как скажут по-французски? Скажут: ce cochon de femme.

Мергеша! Что, плохо слышно? Да ты возьми у Татьяны набрюшники, то есть наушники, ей больше не нужно. А, это Рузер кашляет? Ну, закройте дверь и занавеску. Ты как, братец мой, смеешь скучать по Drucksachen[232]? Что я тебе: брат или конвейер? Потерпи малость, я и так на вас, чертей, совсем израсходовался. Вам, небось, интереснее, чем мне, и известия от вас мне получать нужнее. Вы живете в огромном европейском городе, получаете много всяких книг, у вас много всяких интересных вещей вроде книпсов и турмошек[233]. А я сижу в захолустье, книг у меня в обрез, сижу, работаю весь день. Сегодня, несмотря на чудную погоду, только и выходил из института, что пообедать (12 минут ходу). Да ты не кашляй – я верно говорю.

Анютушка! Теперь тебе по поводу снимков, что ты прислала. Снимок всей компании на кровати – прелесть сущая, и Bergheil