– А что? – 9888 с любопытством подался вперед. Он давно искал объяснения происходящему, но не мог найти их даже после долгих размышлений с 5897.

– Просто отстаньте. Она сама придет, когда нужно будет.

Люди в сером начали коситься на кирпичей, и им пришлось разойтись по столовой в разные углы. В какой-то мере это подействовало. 1923 действительно начала сама иногда подходить к ним, но ненадолго и не слишком близко.

– Я скучаю по ним, – шепнул как-то 5897, когда они низко склонились над тарелками с вязкой кашей. – Жаль, что так выходит…

– C`est la vie, – вздохнул 9888.

– Что? Я не понял тебя…

– Правда? – удивился 9888, подняв голову. – Но я же ясно выразился: такова жизнь.

– Ты сказал что-то другое. Совсем не так, как мы.

Позже Аконит понял, что 9888 в тот момент всего лишь говорил на родном языке. Но 5897 не знал еще, что другие языки вообще существуют.

Кроме ежедневных мучений от ядов, боли от драк и отношений людей кирпичам жилось весьма неплохо. Какое-то время. Потому что потом и драки прекратились, и яды перестали давать, зато у них начали даже не брать кровь, а выкачивать ее и раз в несколько дней увозить в Белую комнату, оставляя их там по одному. Внутри был только кирпич и Голоса. Несмолкаемые. Вечные. Они заставляли терять даже приобретенное. Потому что в какой-то из дней 5897 не вспомнил своих цифр, пока человек не пнул его, назвав по имени.

Это было куда страшнее физической боли. 5897 терял себя среди Голосов. Он рыдал, он боялся и смеялся, но не мог объяснить почему. Ему приходилось цепляться за спасительный образ рыжей богини, чтобы не потеряться в Голосах. Он звал ее иногда даже в Белой комнате, но там она никогда не появлялась. И 5897 забывал имя из цифр снова и снова, но никогда не забывал свое сокровище. Это было то, что не смогли отнять ни люди, ни Голоса.

То, что происходило в Белой комнате, было смазанным. 5897 знал, что всех отводят туда ровно на сегм, но внутри Белой комнаты сегм казался бесконечностью, а после выхода оттуда бесконечность казалась мгновением.

Голоса стали проблемой, потому что некоторые кирпичи умудрялись повторять то, что они говорили. Никто не обращал на подобное внимания, пока сам Флетчер не услышал на одной из проверок шепот. Такое поведение кирпича было странным, потому что все всегда смолкали, когда появлялись Лэнгдон или Флетчер, а тут…

5897 стоял, скрывая дрожь, потому что кирпичом, который что-то шептал, вторя Голосам, была 1923. Она начала шептать два дня назад, но первое время еще отвлекалась, когда 9888 звал ее, а теперь она будто существовала отдельно от других.

– Откуда ты знаешь этот язык? – едва слышно спросил Флетчер, наклоняясь к 1923.

Ее губы продолжали шевелиться, а глаза были пусты, но они едва заметно светились бирюзой. Ответа не последовало, и 1923 забрали. Забрали навсегда, больше никто ее не видел.

Голоса стали отныне проблемой не только кирпичей, но и людей. На какое-то время остановилось все. И теперь все кирпичи пили пилюли, которые заглушали Голоса, а еще их самих. Тела становились вялыми, зато многие впервые улыбнулись.

– У тебя зрачки широкие, – заметил 5897 после приема пилюль. Их комнаты пока не закрыли, а 9888 лежал напротив. Их разделял только коридор.

– У тебя тоже, – хихикнул 9888.

5897 тоже захихикал. Забавно, но за такое тогда не ругали. Каждое утро и вечер люди с опаской спрашивали, слышат ли кирпичи Голоса. Их не слышали. Внутри стало пусто без них, но спокойно, а пилюли не приносили боль, только странную эйфорию.

5897 очутился в собственном раю, где его группа была в полном составе. И все они жили в деревянном домике на опушке, где небо всегда было лазурным, а трава под ногами зеленой. И еще там были качели, где повзрослевшая уже богиня сидела, ожидая, когда 5897 раскачает ее. Тогда рыжие волосы рассыпались на ветру, а она смеялась. Также смеясь, она легко бежала, пока 5897 не нагонял ее, и они не падали в высокую густую траву. 5897 мог поклясться, что почти ощущал под собой мягкое тело богини, теплое дыхание на коже, и мог разглядеть ее улыбку…

Какое-то время все продолжалось, дозы «лекарств» увеличивали, чтобы заставить Голоса замолчать, но те постепенно выползали.

Но однажды все изменилось. Это был один из вечеров, когда им принесли пилюли и спрашивали о Голосах. Действие утренних пилюль прекратилось, и 5897 к своему стыду ужасно хотел получить лекарство как можно скорее, но, как назло, 8998 заартачилась. Наверное, потому, что в тот раз пришел не Трумэн или кто-то другой из химиков и алхимиков, а Миллер.

Крики 8998 заставили всех кирпичей прислушаться, а 5897 и 9888 выглянуть из своих комнат, находящихся вблизи.

– Миллер, выйдете, – холодно потребовал один из людей в белом, – мы сами опросим и принесем записи.

И Миллер ушел, но 8998 успокоилась не сразу. Это сыграло злую шутку. Ее крики пробудили Голоса, они теперь вторили ей, кричали. Пилюли большинство еще не получили, а те, кто уже принял лекарство, не успели дождаться его действия. Это вынуждало подчиняться Голосам, теряться в них и кричать, как они. Теперь орали, кажется, все кирпичи, и Голоса становились все громче, пока не пришло облегчение. Оно пришло со стороны одной из комнат. Послышался страшный грохот, стены затряслись, а небольшие кристаллы, висевшие над входом у каждого, вдруг лопнули.

Короткое облегчение сменилось Голосами куда более четкими. 5897 смотрел на 9888, он светился, а потом опустил взгляд на свои руки и понял, что тоже светится. И вообще, в коридоре стало слишком светло. Все кирпичи светились. А потом последовали еще несколько громких звуков и ослепляющих вспышек света. После них вместо двух кирпичей, выбежавших в коридор, остались трупы с выжженными глазницами, пахнущими паленой плотью.

Среди людей началась паника. А кирпичи спешно собирали упавшие пилюли, запихивая их в рот. Ни у кого из них не было сомнений, что послужило смерти других – Голоса. Значит, их нужно было заглушить как можно скорее.

– Стойте! – заплаканная 8998 выскочила из комнаты, вцепилась в запястья 5897 и 9888 и с жарким безумством воскликнула: – Это наш шанс!

– Шанс? – глупо переспросил 5897, проглатывая пилюлю.

– Убежать!

– Зачем? – искренне не понимал 9888. Действительно, ведь они кирпичи, а здесь их место. Зачем бежать, да и куда?

– Тут только боль! А