Шрифт:
Закладка:
Кроме наказаний существовал еще порядок. Все поднимались в определенное время. Выходили и шли на процедуры. Утром обычно был осмотр, иногда брали кровь. Медсестер было всего пятеро, но они справлялись с потоком кирпичей. Некоторые из них делали работу без всякого выражения на лице, и к ним все хотели попасть. Потому что если не повезет, и ты будешь распределен к двум другим, то ситуация осложнялась. Их лица уже не были безэмоциональными, они улыбались и наслаждались каждым надрезом на пальцах, каждой вставленной не так иглой.
– Сядь нормально! – рявкнула одна из медсестер, обращаясь к 1923.
Девочка вся сжалась от крика. Ее ножки не доставали до пола, потому она иногда махала ими, что всегда раздражало Долорес Берд.
– Сядь нормально! – рыкнула медсестра снова, добавляя весомый аргумент в виде хлесткой пощечины. Голова 1923 мотнулась, на щеке застыл красный след. Не самое больное наказание, но все же обидное.
5897 почувствовал, как в висках застучало, как захотелось ему отвесить такой же удар Долорес.
– Что ты вытаращилось, чудовище? – Долорес явно была не в настроении. Она пнула табуретку 1923, вытаскивая шприц. – Нормально поставь стул и сядь спокойно!
1923 сползла на пол и послушно вернула табуретку на место, осторожно взобравшись на нее и напряженно следя за Долорес.
– Не пялься на меня! – медсестра схватила скальпель, который всегда носила в своем кармане, и полоснула 1923 по глазам. Девочка взвизгнула от неожиданности.
Ее глаза восстановились к обеду. Из-за действующей регенерации зрачки белели едва заметным светом еще сутки. А 5897 возненавидел Долорес еще сильнее, чем раньше. Хотя не совсем понимал, почему, ведь они кирпичи, а она – человек в белом. Ее отношение к ним – нормально. Ведь так?
Аконит же считал Долорес Берд сумасшедшей, впрочем, других в лаборатории, похоже, и не было. Попробуй сказать кому-то, что хочешь проводить эксперименты над людьми, тем более над детьми. Кто согласится? Только безумцы. Или фанатики. Что в сущности практически одно и то же.
После утренних процедур кирпичей под надзором людей в сером разбивали на группы и вели в три кабинета. 5897 ходил обычно к одному и тому же человеку. Остальные называли его доктором Трумэном.
Он запомнился поджатыми губами и бегающими глазами. Он никогда не смотрел прямо на кирпичей. Наверное, он едва ли не единственный, кто сквозь слово «кирпич» все еще видел детей. Ему было стыдно, но он упорно договаривался с совестью, вводя все новые отравы в тела предоставленных кирпичей.
– Что это? – однажды решил спросить 5897 у Трумэна, когда понял, что тот никого не бьет и не рассказывает остальным, если заметил, как кирпичи переговаривались.
– Что? – Трумэн вздрогнул. Наверное, потому что это было впервые, когда кто-то из кирпичей заговорил с ним.
– Что я выпил? – конкретизировал 5897, кивая на опустевший стаканчик. Жидкость была острой, от нее пекло во рту. Он потреблял ее постоянно, редко переключаясь на что-то еще.
После того как он глотал жгучую жидкость, его отправляли в комнату и закрывали дверь, в которой было круглое окошко, куда иногда заглядывал человек в белом и что-то записывал. А 5897 обычно ложился прямо на пол, не доходя до свернутого одеяла.
– Это яд, – наконец пробормотал Трумэн, избегая смотреть прямо в глаза кирпичу.
Яд. Слово смутно знакомое. Оно явно не означало ничего доброго, впрочем, по действию жидкости 5897 и так понял, что ничего хорошего оно не сулило.
– Аконитин, – уточнил Трумэн неохотно.
И 5897 запомнил. Запомнил, почему кончики пальцев жжет и по позвоночнику поднимаются волны мурашек, почему так знобит, так неровно скачет сердце, перед глазами все плывет, а тело вовсе отказывается слушать, только иногда дергается. Со временем этот яд стал его близким другом. Он больше не кололся, только заставлял прислушиваться к сбивающейся пульсации в висках и сворачиваться в клубок.
Наверное, это стало отправной точкой Аконита. Ведь 5897 тоже хотел делать так: заставлять дыхание остановиться. Чужое дыхание. Чтобы никто не смог больше влить в его кровь что-то настолько противоестественно болезненное, разрывающее каждую его частичку на миллионы незаметных. Аконит должен был умереть. Он должен был умереть еще тогда. Но не мог. Что-то внутри заставляло воссоединяться вновь ту пыль, в которую он превращался с каждым взрывом боли. Уплотняясь, собираться заново в него самого. В кого? 5897 не знал.
В моменты боли он всегда пытался найти ответы в надежде, что тогда все чудесным образом прекратится. Но память не пускала в прошлое, а Голоса становились только громче, выводя боль на какой-то новый уровень, до которого не добирались даже люди.
А все, что могло успокоить 5897, то, что осталось в нем с Белой комнаты, то, что он трепетно оберегал, не делясь даже со своей группой, – это смутный образ рыжей девочки. Она приходила в его снах, но чаще, когда яды начинали изнутри истязать тело. Тогда 5897 видел кружащую комнату и одну-единственную стабильную точку, на которой фокусировался, – она, рыжая девочка. Она росла вместе с ним совершенно неосязаемая, но самая дорогая. Его сокровище.
Она не была человеком. Не могла быть. Потому что люди приносили 5897 только муки, а рыжая девочка давала облегчение и заглушала и Голоса, и боль.
Из обрывков разговоров людей в сером и редких коротких бесед с Трумэном 5897 узнал о богах и решил, что его рыжее сокровище – богиня. И эта богиня каждый раз приходила ему на помощь, каждый раз, пробираясь сквозь вспышки боли и пелену слез, спасала его.
5897 представлял, что ее руки теплые и мягкие, что, когда она обнимает его, в груди все согревается, но не жжет. Он воображал, что от рыжей богини пахнет чем-то сладким или цветочным. 5897 грезил, что его голова лежит на коленях богини, и она склоняется над ним, закрывая весь мир, состоящий для него из крохотной комнаты, своими прекрасными яркими волосами. И ее пальцы гладят его голову, и ее губы касаются его лба. Боль уходит. Голоса затихают.
И чем старше становился 5897, тем взрослее ему представлялась его богиня, тем смелее были о ней его фантазии.
О рыжей девушке Аконит рассказал гораздо позже, когда остатки былой группы буквально приперли его к стенке. Впрочем, тогда это уже
