Коль в тандеме с Геншером выиграл еще один четырехлетний срок полномочий. Теперь они могли бы поработать над завершением процесса вынужденного бракосочетания между двумя очень разными половинами Германии. Как показали недавние договоры, это должно было быть достигнуто в согласии со все еще настороженными соседями Германии. И это, в свою очередь, должно было быть вплетено в еще более широкий гобелен – продолжающийся процесс создания европейских институтов, в ходе адаптации существующих организаций, таких как НАТО, ЕС и СБСЕ, к захватывающим, но тревожным реалиям неразделенного континента. Теперь задача заключалась в том, как перейти из послевоенного мира в тот, что Джеймс Бейкер назвал миром «пост-послевоенным».

Глава 5.

Строительство Европы «цельной и свободной»

На фото:

1. Маргарет Тэтчер, Франсуа Миттеран и Гельмут Коль на саммите ЕС в Ганновере. 27 июня 1988 г.

2. Встреча СБСЕ в Париже. 19–21 ноября 1990 г.

3. Саммит НАТО в Лондоне. 5–6 июля 1990 г.

19 ноября 1990 г. Через шесть недель после объединения Германии в Международном конференц-центре «Клебер» неподалеку от Триумфальной арки в Париже собрались лидеры 34 стран. Первыми в списке были Джордж Буш и Михаил Горбачев, но там присутствовали и Коль, Миттеран и Тэтчер, а также Гавел из Чехословакии и Мазовецкий из Польши. Все они прибыли со своими министрами иностранных дел или другими ключевыми советниками. Они заняли места за шестиугольным столом, выстроенным вокруг инсталляции, объемно воспроизводившей фрагменты карт Северной Америки и Евразии высотой в три фута, которые напоминали кусочки гигантской головоломки. Всего присутствовало 69 делегатов – 67 мужчин и две женщины, занимавшие посты премьер-министров: Маргарет Тэтчер из Великобритании и Гру Харлем Брундтланд из Норвегии.

Приветствуя всех в качестве гостеприимного хозяина, Франсуа Миттеран подчеркнул важность этого момента. «Впервые в истории мы являемся свидетелями глубокого изменения европейского ландшафта, которое не является результатом войны или кровавой революции, – заявил он. – У нас здесь сидят не победители и не побежденные, а свободные страны, равные по достоинству»[745].

Такой общеевропейской встречи на высшем уровне не было с 1975 г., когда был подписан Хельсинкский заключительный акт. Парижская встреча была представлена как своего рода Хельсинки-2, в конце которой Заключительный акт был подтвержден, обновлен и адаптирован к эпохе, наступившей после холодной войны, в документе «Парижская хартия для новой Европы». Горбачев настаивал на проведении такого саммита со времени своих переговоров с Бушем на Мальте, и именно из уважения к нему дата была перенесена с 1992 г. на более ранний срок[746]. Советский лидер считал это новое Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе необходимым для реализации его видения НАТО и Варшавского договора, постепенно превращающихся в «Общий европейский дом». Он сделал эту фразу своей, но другие предлагали иные варианты все той же идеи: «Европейская конфедерация» Миттерана или то, что Геншер назвал «Общеевропейской архитектурой безопасности».

На самом деле существовало множество сценариев для новой Европы. Коль был сосредоточен на адаптации Европейского сообщества, как за счет углубления интеграции, так и вследствие расширения его членства на Восток. В конце концов, именно это было принято им в качестве обязательного условия объединения Германии[747]. Для Буша важнее всего было сохранение НАТО – хотя и в большей степени как политического альянса – как для обеспечения порядка на континенте, так и для того, чтобы США закрепились в Европе. С этим Коль тоже согласился.

В 1990–1991 гг. эти конкурирующие концепции – «Общий европейский дом», «Европейская конфедерация», СБСЕ, ЕС и НАТО – обыгрывались и так и эдак в условиях быстро меняющейся европейской ситуации, при том, что Германия включилась в азартную игру объединения страны, а государства бывшего советского блока заново обрели независимость, но вместе с ней и новые неотложные потребности. Как заявил Бейкер в Праге: «Если 1989 год был годом разрушения, 1990 год должен стать годом строительства нового». Но архитектуру новой Европы оказалось легче вообразить, чем спроектировать и построить[748]. Для Европы, как и для Германии, 1990-й был временем выбора.

Среди всех этих представлений о новом европейском порядке «Общий европейский дом» Горбачева был наиболее масштабным и всеобъемлющим.

С момента своего выступления в ООН в декабре 1988 г. советский лидер считал, что перестройка европейской безопасности была одновременно необходимой и желательной – и не только из-за уменьшения стратегического значения государств-сателлитов для безопасности СССР, но и из-за идеологической революции, лежавшей в основе его собственной внешней политики. Сколь глубокими бы ни были корни его приверженности ленинизму, Горбачев признал экономическую жизнеспособность Запада и свою неспособность противостоять капитализму в революционной борьбе, и не в последнюю очередь из-за опасности ядерного уничтожения. Для него стало символом веры, что наилучший путь состоит в углублении сотрудничества с Западом путем прекращения гонки ядерных вооружений и развития взаимосвязи позитивного взаимодействия, начиная от торговли и заканчивая культурой, от технологий до окружающей среды. Министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе поддержал эту стратегию, заявив, что сохранение статуса Советского Союза как «цивилизованной страны» зависит от успешности строительства нового «правового и демократического государства» и его роли в «создании единого европейского экономического, правового, гуманитарного, культурного и экологического пространства»[749].

Этот инклюзивный подход к международной политике, хотя и имел глобальные последствия, был сосредоточен, в частности, на безопасности и стабильности в Европе. Видение Горбачева на самом деле было скорее западным по духу, чем советским, но ему нравилось настаивать на том, что оно основано на «универсальных» ценностях. И он сумел компенсировать очевидные ограничения для себя как для стратегического мыслителя проявлениями дипломатической виртуозности – демонстрируя инициативу и привлекая внимание всякий раз, когда это было возможно.

Таким образом, политические уступки Горбачева в 1989–1990 гг. были не просто отражением слабости Советского Союза, но также явственно выражали новое политическое мышление и отражали действительные события в европейских делах. Его формулировки «взаимной безопасности»» и «разумной достаточности» в вооружениях были воплощены в Договоре о ликвидации ракет средней и меньшей дальности (РСМД) 1987 г. и будут еще раз изложены в Договоре об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), подписанном в Париже одновременно с Парижской хартией. Его лозунги о «свободе выбора» и «праве на самоопределение» подтверждали невмешательство СССР в дела Восточной Европы в 1989 г., а также при объединении Германии в рамках НАТО в 1990-м. Аналогичным образом, его мечта об Общем европейском доме, похоже, воплотилась в жизнь в принятых в Париже решениях об институционализации СБСЕ посредством проведения ежегодных встреч министров иностранных дел, в создании постоянной штаб-квартиры СБСЕ в Праге, центра по предотвращению конфликтов в Вене и «парламентской ассамблеи» в Страсбурге[750].

Оглядываясь назад, могут показаться иллюзорными столь большие надежды Горбачева на совершенно новую общеевропейскую систему